— Монопольное владение этой информацией ничем особо нас не обогащает, так что красивый жест нам ничего не будет стоить.

— А я думаю, стоит подождать. В Токио убеждены, что сумеют найти фотографию Тао Фану и точно выяснить, когда он вернулся в Сингапур. Наша иммиграционная служба работает лучше сингапурской.

Если это удастся, у нас появятся шансы первыми найти Тао Фану и самим выяснить, причастен ли он к убийству Ба Ина.

Ненависть Кэндзи Фуруя к Соединенным Штатам удивляла его коллег. Неумение сдерживать свои чувства ему же и вредило. Демонстрировать свою недоброжелательность к американцам? Зачем? Кэндзи Фуруя считался в бюро слишком прямолинейным — не лучшее качество для разведчика.

…Кэндзи Фуруя очень рано почувствовал себя взрослым. Он родился летом 1940 года, через полтора месяца после того, как его отец, Юкио Фуруя, офицер императорской армии, был отправлен со специальным заданием за границу. Они жили бедно в небольшой деревне. Семью кормил дед Кэндзи, арендовавший у помещика небольшой участок земли. В начале войны, когда Юкио Фуруя перевели в тайную полицию — кэпкэйтай, денег в семье стало побольше, но продолжалось это недолго. Уже в 1944 году Япония начала голодать, и на жалованье Юкио нечего было купить. За несколько недель до капитуляции умер старик Фуруя, и тогда наступили черные дни. Риса в доме не было вообще, кормились с огорода, который приходилось бдительно охранять от голодных беженцев.

День капитуляции пятилетний Кэндзи не запомнил — для ребенка это было слишком сложное понятие. Вокруг говорили о позоре поражения, о бездне отчаяния, об ужасах, которые ждут Японию, когда придут американцы, но Кэндзи был занят тем, что собирал остатки урожая с грядок.

В середине сентября они с матерью поехали в город — так делали все жители деревни, надеясь раздобыть там соль и узнать новости. Говорили, что армия демобилизуется, и солдаты скоро возвратятся домой. Кэндзи надеялся втайне, что встретит в городе отца, который должен, наконец, вернуться с Южных морей в Японию.

Трястись в забитом поезде было одно мучение, но Кэндзи держался мужественно — он ждал встречи с отцом.

Первым, кого он увидел в городе, был не японский, а американский военный. В этот день в город вошли подразделения оккупационных войск. Всех жителей с улицы как ветром сдуло. Остались Кэндзи с матерью и полицейский, который срывал со стен старые плакаты, листовки, лозунги и засовывал их себе в карман. С неожиданным грохотом, испугавшим замерший городок, появился джип с белой пятиугольной звездой. Офицер в большой фуражке вылез из машины, подошел к полицейскому, который стоял навытяжку ни жив ни мертв, и вырвал у него из руки листовку. Небрежным жестом подозвал переводчика.

— Переведи!

Переводчиком был японец — худой и жалкий рядом с внушительным американцем, казавшимся Кэндзи Фуруя богатырем.

— Листовка называется «Столетняя война», — переводчик быстро шевелил губами, вникая в ее содержание. — «Никогда Великая Япония не знала поражения. Текущие трудности — это лишь ступенька в будущее. Сплотившись вокруг императорского трона, будем продолжать сражаться хоть сто лет. Нынешнее столетие — это императорское столетие, к концу его император будет править миром».

— Ого! — присвистнул американский офицер. — Не слишком ли далеко заглядывают твои соотечественники?

— Япония существует две тысячи шестьсот лет. Столетие для нас длится недолго, — ответил переводчик.

Они говорили по-английски, и Кэндзи ничего не понял. Кроме одного: хозяином на его земле теперь будет вот этот иноземный офицер. В его руках судьба и Кэндзи, и его матери, и всей деревни. Еще неизвестно, как этот американец посмотрит на возвращение Юкио Фуруя, ведь он воевал против американцев. Тревога пронзила мальчишечье сердце.

Джип с американцами уехал, мать тянула Кэндзи за руку, а он смотрел вслед исчезнувшей машине с ненавистью и страхом. Это были чувства взрослого человека, и Кэндзи больше не ощущал себя мальчишкой. Он был японцем, которому надо было спасать себя, мать, деревню от чужих людей.

Послевоенные годы были тяжелыми и безрадостными. В родительском домике в одной половине комнаты был сделан пол, в другой дед соорудил стойло для лошади. Но когда дед умер, лошадь продали. Вернее, не продали, а обменяли на рис — это было выгоднее. Вместо лошади стояла бадья, в которой мылись. Вся жизнь концентрировалась вокруг котацу — жаровни, согревавшей дом. Несколько еще тлевших углей лежали на куче золы, на них же кипятили чайник. В комнате всегда пахло дымом, но было чисто. Кухонная утварь висела по стенам. Единственной мебелью в комнате была камидана, домашняя божница — деревянная полка на уровне глаз. На ней стояли деревянные таблички с посмертными именами ушедших. Когда пришла весть о гибели отца, на камидане появилась новая дощечка.

Спустя несколько недель к матери зашел староста деревни. Он показал ей бумагу, из которой следовало, что Юкио Фуруя никогда не увидит сына. Позже Кэндзи узнал, что отец был казнен в Сингапуре. Его обвинили в убийстве группы военнопленных, которые пытались бежать из концлагеря, где он служил.

Кэндзи Фуруя не верил ни единому слову американцев. Они казнили его отца по праву победителей. Белым варварам было недоступно высокое чувство милосердия. Он решил, что должен отомстить. В доме учительницы, которая занималась с первоклассниками, он увидел свое отражение в зеркале. Тощий мальчишка с наголо стриженной головой и большими черными глазами. Долго же ему придется-. ждать, прежде чем он сможет на равных сразиться с американскими великанами.

В других домах на камидане тоже появились новые дощечки. Соседи с опозданием узнавали о гибели сына или мужа на фронте. Люди умирали от голода, болезней. Много умерло детей, в том числе совсем маленьких, младенцев. Некоторые из них рождались на удивление крепкими, не болели, но, глядишь — через две-три недели родители ставят на камидане новую табличку. Значит, не сумели выкормить ребенка. В деревне никто не задавал вопросов. Так повелось еще с довоенных времен.

Кэндзи слышал, как сосед жаловался матери, что у него родился мальчик.

— У меня уже есть сын. Я отправил его работать в Токио. На моем клочке земли нет места для двоих, тут и одному негде повернуться. Мальчик нам не нужен. Мы хотели девочку. Девочку мы бы продали агенту. А чтобы он взял мальчика, еще пришлось ему приплатить. Но все равно растить нам его не на что.

Кэндзи понимал, о каком агенте шла речь. Он постоянно посещал деревню и знал, как обстоят дела в каждой семье. Муже беременной женщины он давал небольшую сумму денег. Если рождался мальчик, деньги приходилось возвращать. Если девочка, еще немного доплачивал и забирал с собой. «Денег даю. мало, — вежливо объяснял агент, — потому что еще неизвестно, какой твоя дочь вырастет. Может, окажется некрасивой или глупой. Тогда я буду наказан за свою доброту. Ну да ладно». И совал крестьянину еще десять — пятнадцать иен.

Девочек забирали в веселые кварталы Ёсивара, с первых лет жизни учили искусству развлекать гостей.

Токийский журналист, узнав, что один из соседей Фуруя продал свою дочь, все допрашивал неразговорчивого крестьянина, неужели ему не страшно обрекать дочь на такую жизнь. Крестьянин отмалчивался, вмешалась его жена:

— Вы всегда едите досыта, вот вам и не понять.

Деньги, полученные родителями, считались авансом. Когда девушка отрабатывала его, она имела право уйти. Но стоимость обучения тоже включали в аванс. Девочек, кто совсем маленькими попадал в руки владельцев веселых кварталов, учили петь и танцевать, играть на сямисэне и кото. Им искусственно ломали голоса, заставляя зимой петь на морозе. И размер аванса все увеличивался.

Когда Кэндзи Фуруя стал взрослым, мать призналась ему, что старшую дочь они с отцом тоже продали в город, но не в веселый квартал, а на ткацкую фабрику. Это было еще перед войной, когда дочке исполнилось четырнадцать лет. К ним пришел агент и предложил тут же выдать им ее зарплату за три года вперед. Это были хорошие деньги для семьи, погибавшей от голода. На них и купили лошадь, которую в войну обменяли на рис.