Я тоже включил все возможные связи в своей голове:

– Да, у моего друга есть квартира в старом доме, где нас никто не найдет.

– Вот! Я вас не нашел, сегодня… Еще бы свидетеля…

– Есть такой человек. Наша соседка. Ее зовут Гертруда Ивановна, мы прямо сейчас к ней зайдем и всё объясним.

– А она поймет? – усомнился Николай Петрович.

– Она за больного ребенка армию остановит, – успокоил я. – И – она друг нашей семьи.

Я впервые произнес слово «семья» в том понимании, в каком его произносят по-настоящему семейные люди.

Гертруде Ивановне долго ничего объяснять не пришлось. Она не только всё быстро поняла, но и мгновенно наполнилась праведным гневом, который выразила явно ей не присущей, но выражающей, видимо, крайнюю степень ее ненависти фразой:

– Сталина на них нет!

Аглая, когда я призвал всех собраться, тоже не задавала лишних вопросов. Есть всё же женщины не из киносериалов, в которых правнучки Евы нелепым и наивным торможением подводят любое дело под провал. Чтобы не вызывать подозрений, мы оставили машину Аглаи на стоянке, а за нами приехал Слава Карпенко, который хоть тоже не задавал лишних вопросов, но то с явным непониманием смотрел на Настю, то с едва скрываемой ко мне завистью на Аглаю. «Богиня» – это единственное, что он мне шепнул уже на лестнице.

Дом, в котором мы решили укрыться, принадлежал моему богатому другу и однокурснику. Он отстоял его от сноса другими богатыми людьми, которые хотели построить на его месте очередную стеклянно-бетонную пустышку под офисы и магазины. Это был старый кирпичный дом, построенный еще в царские времена при одном из заводов, которого уже не было. Завод снесли, но вот с домом не получилось. Товарищ мой разрешил мне приезжать туда и жить сколько угодно. Для этого он держал свободной одну из реставрированных им квартир. Там я прятался сначала от собственного развала, развала супружеских отношений, затем от одиночества и желавших меня пожалеть, а также от тех, кому от меня было что-то надо, а таких было большинство. При этом им было абсолютно наплевать, что я сам нуждался в помощи. Однокурсник мой по этому поводу говорил: «Разбогатей или начни умирать, и тогда узнаешь, кому ты действительно нужен».

Я был не совсем согласен с «разбогатей», но он делал к этому дополнение: «Серёга, некоторым хочется дать денег, а некоторые просят так, как будто ты им с прошлой жизни должен». У меня таких денег никогда не было, поэтому я не очень понимал. Разве что теоретически. Но за пребывание в конспиративной квартире, как мы ее называли, денег он с меня не брал. «Напишешь об этом доме когда-нибудь в книге, если снова решишь заниматься этим бесперспективным делом – писательством», – улыбался он.

И вот я пишу об этом двухэтажном доме красного кирпича, у которого была не только история, но и немного напуганная возможным сносом душа, отчего окна тревожно смотрели на несколько лип рядом с ним, что тоже были спасены от вырубки моим другом. Липы были чуть младше дома. А на краснокирпичных стенах сохранились свидетельства эпох – как теперь называют, граффити – разных поколений, разных возрастов. Например, поздравление с Первым Мая из 1973-го или имя Вася, датированное 1924-м. Из дореволюционного – невероятным промыслом сохранилась табличка с осыпавшимися правилами проживания в этом доме.

Я всегда находил в нем не только убежище, но и некое погружение не только в историю, но и в собственное детство, потому что проходил мимо этого дома тысячи раз и даже заглядывал в его поседевшие от пыли и времени окна. Аглая домом была восхищена, а Настя почему-то немного напугана.

– Он как будто из фэнтези, – пояснила она, – зайдем – и потеряемся… Там какие-нибудь временные порталы…

Из этой фразы я сделал вывод, что она читала не только сказки, но и фантастику. Но у этого дома была еще одна тайна, о которой знал из всех присутствующих только я. И мое чутье, которое редко меня подводило. Имея под собой не аналитические знания, а абсолютно иррациональные, заставило меня выдвинуть из стены кирпич под лестницей в подвал и из холодного тайника достать завернутый в масляную тряпицу наган образца 1895 года, смазанный барабан которого исправно вращался, боек не спилен, а патроны были свежими и блестящими. Кто-то его спрятал в девяностых годах позапрошлого столетия, мой друг нашел наган в девяностых годах двадцатого века, когда именно такая штука могла пригодиться предпринимателю. И вот теперь я, исходя из какого-то своего иррационального чутья, положил его в карман плаща. И – не пожалел об этом буквально полчаса спустя.

Когда мне сказали, что (прости, Господи) Настя стоит каких-то больших денег, я сразу понял, что за ней придут. И они пришли. Их было двое. Один молодой и развязный, второй – крепкий седоватый молчун, прошедший мясорубку девяностых. Он и молчал, говорил молодой и «распальцованный». «Первоходка» – так их называют. Криминальный мир в нем есть, но он там всего лишь «торпеда». Раньше говорили «шестерка». Молодой – в вышедшей из моды даже среди братков кожаной куртке, седой – в долгополом модном плаще от какого-нибудь дорогущего бренда.

Думаете, дальше начнется детектив, как в сериале? Я же был настроен оборвать его в самом начале. На полуслове… На полуслове не получилось, но…

– Пойдем покурим на улочку, – ехидно пригласил молодой с лестничной площадки.

Я набросил свой плащ, в кармане которого дремал револьвер, отмахнулся от вопросительного взгляда Аглаи и вышел из подъезда. На улице увидел седого, он стоял рядом с черным «рэндж ровером».

– Девочка не твоя, зачем увез? – начал с ходу молодой и задиристый.

– Твое какое дело? – невозмутимо и вполне спокойно ответил я.

– Мое? Я представляю людей, которые заплатили большие деньги, чтобы ее усыновить.

– Удочерить, – поправил я. – Я тоже подал документы на удочерение, и мне по барабану, чьи интересы ты представляешь.

– Слышь, ты точно ничё не попутал? – Их так никто и не научил разговаривать.

Седой равнодушно молчал.

– А ты хорошо подумал, прежде чем сюда приехать? Подумал о том, что тут может оказаться вовсе не ботаник, как ты себе представлял, представитель людей, которые покупают детей?!

Моей игры слов он не оценил. Не мог – априори. Но про «не ботаника» понял. У них схема отработанная и тупая – усилить наезд и дезорганизовать оппонента.

Для начала он смачно сплюнул под ноги так, что даже седой брезгливо поморщился. Тот, похоже, и на зоне, и в остаточной жизни понял преимущество хороших манер.

– Слышь, мы же и тебя, и бабу твою!.. – Начал молодой и достал из кармана куртки тертый «макаров», но наглым пузом уперся в выставленный мной ствол нагана.

– Тихо, – почти неслышно сказал я, и это возымело большее действие, чем его громко. – Знаешь, чем мы с тобой различаемся?

Он только сопел.

– Ты готов убивать, но не готов умирать. Ты тупо веришь, что по жизни будет фартить, от твоей молодой наглости, но это не так. А различаемся мы тем, что я готов умереть. Умереть хоть сейчас.

– За какую-то больную девчонку? – скривился молодой.

– За свою больную дочь. Самое страшное для тебя, что мне не страшно, я уже умирал и умираю каждый день.

– Ты чё, тоже смертельно больной?

– На всю голову, – на его языке ответил я.

Молодому нужна была помощь, и он оглянулся на старшего, который продолжал невозмутимо и равнодушно смотреть на происходящее в пяти метрах от нас.

– Чё, пристрелить его? – как-то нерешительно спросил молодой.

– Пристрели, – равнодушно разрешил старший, но в этот момент первым выстрелил я – пока что в ногу молодого, в ступню.

От неожиданности он сразу рухнул и в этот момент лишился пистолета, который, как назло, откатился к ногам седого. Тот продолжал стоять, как памятник.

Выдав тираду мата и оскорблений, молодой исчерпал энергию наезда, с трудом встал на одну ногу. В этот момент из подъезда с мобильником в руках вышла Аглая. Она была еще спокойнее седого. К нему она и подошла. Молча протянула ему мобильник, который он поднес к уху и выслушал всё, что ему оттуда сказали. Седой вдруг бросил на Аглаю не ожидаемый взгляд вожделения или пренебрежения, а – сдержанного уважения и каким-то особо вежливым движением вернул ей телефон, слегка склонив голову. Ровно на столько градусов, на сколько ему позволял его статус.