Мне оставалось только кивнуть, приложив палец к губам. Она сделала шаг ко мне и даже приобняла.

– Простите меня, старую дуру. Меня ведь почему назвали Гертрудой…

И тут я поразил ее своим прозрением:

– Ваш отец любил Германа Гессе и назвал вас в честь его романа «Гертруда»…

Моя собеседница остолбенела. Набрала воздуху побольше, чтобы высказать свое восхищение:

– Я видела, что вы умный человек, но вы очень умный человек.

– Сам себя боюсь, – отшутился я.

– Ага, а я, как глупая героиня романа, часто не замечаю в жизни главного.

– Это вы простите меня… за Настю…

– Да что вы?! Экая ерунда! Она же права! – вдруг призналась Гертруда Ивановна. – Но эта Галина всё равно дура и недостойна моего сына.

– Главное, чтобы они родили вам достойных внуков…

– Ой, и не говорите, – расцвела Гертруда Ивановна и шепотом добавила: – Мне самой не терпится потискать маленьких Борисычей.

Я едва сдержал смех. А на улице с сигаретой в зубах и дурацкой маской на подбородке я улыбался именно как Иванушка-дурачок.

Вернувшись в квартиру Аглаи, я застал последний акт нашей пьесы.

Гертруда Ивановна принесла испеченных собственными руками пирожков с капустой, которые научила ее печь соседка снизу Варвара Петровна, умершая месяц назад от ковида, а также и финиковое варенье, о котором я узнал впервые в жизни. И все трое сидели за чаем на кухне. Настя уже попросила прощения, Аглая и Гертруда Ивановна взаимоизвинились, а я продолжал улыбаться как дурак. И пирожки, и варенье были очень вкусными…

Я не люблю историй с печальным концом. Их хватает в жизни. Поэтому останови меня, читатель, когда придет время, чтобы эта история не стала такой же… Впрочем, и эту-то меня попросил по старинке записать мой друг Слава Карпенко, надеясь продать ее как идею для кино одному из каналов. А я просто не люблю историй, как о Ромео и Джульетте. Про таких, как я, говорят: печальный оптимист или оптимистический пессимист. Друзья мои часто удивляются, когда я им с радостью сообщаю, что перевернута еще одна страница Апокалипсиса. А во время пандемии уж и последние оптимисты тупиковой цивилизации насторожились. Друзья удивлялись не тому, что я умело предсказываю развитие апокалиптического сюжета, а радуюсь этим судорогам. Впрочем, сначала они надо мной смеялись, когда я еще в девяностых годах сказал, что мы вернем Крым без всяких боевых действий, но, когда это произошло, вспомнили. И с ужасом увидели, что и всё происшедшее на Украине потом я предсказал намного ранее. И войну в Сирии… Про вирус я не говорил, потому что вирусов этих разработана тьма тьмущая, и он один из немногих. Надо не вирусы считать, а трубящих Ангелов. И друзья не понимали, чему же я так радуюсь, когда говорю: да скорее бы уже! А чего еще ждать от человечества, для которого мерилом всего стала экономическая эффективность?

Даже произносить последнее словосочетание противно. И у техногенной цивилизации может быть мечта. Но теперь и мечту подменили сначала на шуршание бумажных денег, а теперь и на попискивание в глобальной сети электронных, которые и учету-то не поддаются. Искусственному интеллекту никогда не превзойти человеческий, потому как не по образу и подобию, а вот в кабалу электронному кошельку человечество пришло добровольно, исходя из стремления к комфорту. Даже покупать – не отрываясь от кресла. Расплачиваться – не слюнявя купюры. Наивно полагая, что так их виртуальная наличность лучше сохранится, и мысли не допуская, что тот же вовсе не умный интеллект, но по чьему-то приказу может их в одночасье обнулить. Кстати, эту вовсе не утопию Слава тоже просил у меня для сценария фильма-катастрофы. А вот Гертруда Ивановна со мной соглашалась. «Книги и деньги должны быть бумажные! С ними нужны тактильные отношения!» – говорила она. «И чему ты радуешься?» – спрашивал меня Вячеслав Карпенко таким тоном, как будто я накаркал очередную глупость человечества или оправдываю злорадство торжествующих каинитов. «Да скорее бы уже! – повторял я. – Ведь потом будет Новая Земля и Новое Небо. Пусть не для всех, а для тех, кто это заслужил осознанным выбором добра, любви и правды, но хоть кто-то на этой планете будет по-настоящему счастлив. И не будет знать болезней и смерти».

Слава, конечно, в общих чертах знал какие-то ключевые моменты Писания, даже крестик на груди носил, но был из тех, у кого вера имела прикладное значение. Этакий Бог на всякий случай, этакий Спаситель как лучший человек… Слово «эсхатология»[1] таких людей пугает, как меня пугает квантовая физика, о которой я имею весьма смутное представление, но которая, как это ни странно, своими изысканиями проговаривается, что мир не мог возникнуть случайно. Впрочем, не имеет смысла спорить о научных парадигмах: сегодня у них Вселенная расширяется, завтра начнет сужаться, а послезавтра им всё-таки придется задуматься, что даже слитые пространство и время не определяют мир измерений. И придется думать над тем, что без цифр понимал Андрей Рублев, когда писал свою гениальную «Троицу»; придется задуматься над выстраданным христианами Символом веры, в котором еще до всякой физики и время, и пространство были облечены в Вечность, которая может быть только у Бога. И подумать, как же Бог Отец и Бог Сын (рожденный прежде всех век!) и Дух Святый есть одно целое. И преподобный Сергий Радонежский, которому и грамота не давалась сначала, видел решение этой задачи так же ясно, как мы каждый день видим (пока еще) восходящее солнце. И даже слепые знают, что оно есть и восходит…

Но вернусь к тому, что я не люблю историй с печальным концом. И наверное, надо рассказать о том, как с помощью Василия Абдурахмановича и Николая Петровича мы уладили все вопросы с загсом и начали оформлять документы на удочерение. Настя при этом, похоже, передумала болеть. Она летела! Она наслаждалась каждым днем возвращенного детства. Эх, если б вы знали, какое это счастье в современном мире, если ребенок интересуется не гаджетами и компьютерными играми и просит почитать на ночь книжку или сам тебе читает вслух! Этого не купишь ни за какие деньги! Этого не бывает по приказу! по щелчку пальца!

А ведь рядом была Аглая, которая включилась уже не в игру, а в жизнь, и, надо признаться, у нее это получалось лучше, чем у меня, на том простом основании, что она была женщина. Женщиной она стала и для меня. Не ждите, я эту повесть рассказываю не для того, чтобы сейчас долить сюда эротики, для этого есть средней руки литературные онанисты, которым больше нечем привлечь читателя, кроме как более-менее талантливо распалять его похоть. Я же ограничусь тем, что скажу: Аглая, неожиданно для себя став матерью, умела и оставаться женщиной, той женщиной, о которой я рассказывал вначале, – за которой хотелось идти. Быт, хобби, друзья и время таких женщин не съедают. Аглая знала себе цену, но и знала, что за эту цену надо выдерживать конкуренцию. Однажды мы посмотрели с ней фильм Эмира Кустурицы «По Млечному Пути» с несравненной Моникой Белуччи, которой на момент съемок в фильме было пятьдесят два года, но предстала она в фильме такой, что двадцати-тридцатилетним красавицам рядом с ней нечего было делать. Я хотел было сказать об этом завороженной и плачущей над последними кадрами фильма Аглае, но хорошо, что быстро сообразил: рядом со мной собственный вариант Моники Белуччи. Только один раз она поставила меня в тупик неожиданным вопросом – считать ли наш брак формальным или если принимать все события как Божий Промысл, то следует ли считать его благословленным на Небесах. Впрочем, ответить я ей не успел, потому что она избавила меня от рассуждения на эту тему простым, чисто женским ответом на всё.

– Знаешь, – сказала она, – а какая разница, если мне с тобой хорошо? А тебе?

– Ты еще спрашиваешь?

Она улыбнулась той самой улыбкой, какой, наверное, улыбалась растерянному Адаму обольстительница Ева.

…Я не люблю историй с печальным концом…