К концу вечера объявляли начало котильона. Это была самая важная часть каждого бала. И здесь также ставили золотые стулья вокруг зала, и несчастный дирижер должен был составлять не только пары, но и находить визави, устранять споры, преодолевать осложнения и улаживать взаимные обиды между молодыми людьми, которые желали танцевать с одними и теми же барышнями.
Фигуры котильона не отличались особенно от фигур кадрили, но они обычно сопровождались раздачей лент, цветов и прочих бальных украшений и сюрпризов. Кавалеры раздавали барышням широкие атласные ленты с бубенчиками, а те в свою очередь дарили своим избранникам розетки и ордена. Посреди зала ставили высокие изгороди из красных роз, и через них надо было поймать руку невидимого кавалера. Пускали пестрые воздушные шары. Вносили корзины золотистых нарциссов, тюльпанов и ландышей, парижских фиалок, нежной сирени, букетов роз, гвоздики, тюльпанов и гиацинтов. Эти цветы привозили с юга Франции в специально отапливаемых вагонах, и стоили они массу денег.
Но котильон не был концом вечера. После него подавали горячий ужин, за который садились парами за маленькими круглыми столами, а старшие – помещались за длинными столами каждый по своему рангу. Своею строгой формой ужины эти скорее напоминали официальные обеды, и хотя за круглыми столами царило некоторое веселье, старые же дамы, вероятно, радовались концу бесконечного бала. У подъезда ожидали экипажи с кучерами, одетыми в шубы, и терпеливыми долгогривыми конями, дремавшими в пару. Мигающий свет зажженных больших костров бросал смутные тени на занесенные снегом улицы. Закутанные в меховые шубы, в ботиках, нагруженные цветами, лентами и воздушными шарами, выходили раскрасневшиеся барышни со своими мамашами. Сходили с лестницы группы офицеров, звеня шпорами и весело желая спокойной ночи друг другу. Лошади гремели упряжью, кучера кричали, двери открывались и закрывались. Постепенно гасли огни, и, наконец, в большом доме наступала тишина.
На балах, которые давали для молодых замужних дам и на которые меня иногда приглашали, все было менее церемонно, а следовательно, и более интересно. Там, например, не было мрачных рядов пожилых дам, которые сидели вокруг залы, почти не было кадрилей, и оркестр Леонарди или Коломбо играл вальсы и уанстепы столько, сколько мог пожелать самый завзятый танцор. Играл румынский оркестр Гулеско так, как могут играть только румыны, когда вам кажется, что у вас на ногах выросли крылья, а голова витает в облаках. Если бывал еще котильон, то он никогда долго не продолжался, и за ним следовал совершенно не церемонный ужин, и так как он бывал обычно не слишком поздно, то после него можно было еще танцевать.
С началом Великого поста танцы прекращались. Поэтому последняя неделя перед первой неделей поста была сплошь посвящена балам и развлечениям, кульминационным пунктом которых являлось воскресенье, так как, по православным обычаям, первая неделя поста проводилась в посте и воздержании, и начиналась она после полуночи в воскресенье на Масленой.
Таким образом, воскресенье являлось folle journee2, и надо было пользоваться каждым моментом этого дня. Молодежь проводила этот день, посещая один дом за другим, завтракала в одном месте, пила чай в другом, урывая минуту для балета между ранним обедом и поздним ужином, потом пила чай на the dansant3, который кончался обычно не то ужином, не то обедом, где ели сколько могли в предвидении близкого поста. Семьи, которые имели поместья под Петербургом, приглашали в этот день к себе. Этот день начинался с грандиозного завтрака, после которого ехали кататься в лес, покрытый снегом, или же скатывались на салазках с ледяных гор в саду. За этим следовал обильный чай, после которого играли в разнообразные игры, потом ранний обед и танцы до полуночи, когда все внезапно смолкало, когда усталый оркестр складывал свои инструменты, тапер переставал играть, и молодежь вздыхала с сожалением, а старики, быть может, с облегчением. Еще один большой сезон подошел к концу.
Однако после первой же недели строгого поста опять начинались обеды, за которыми следовали бриджи или же концерты. Балет, опера и французский театр были переполнены, и five о’Доск4, приемы и концерты заполняли все дни.
Иногда светские обязанности были очень утомительными, и официальные обеды представлялись чересчур длинными и однообразными. Казалось странным, что от них можно было ожидать веселья и разнообразия. Обычно на них приходилось сидеть рядом с третьим секретарем какого-нибудь восточного посольства, который умел только улыбаться или же издавать какие-то загадочные звуки, когда я к нему обращалась. Или же – с пожилым господином, который разговаривал свысока и задавал нелепые вопросы вроде: «А как вы переносите петербургский климат? Вам нравится Россия? Находите ли вы наше общество интересным? Вы, вероятно, очень огорчены тем, что „большой сезон“ окончился?»
Еда на этих обедах была всегда по одному и тому же образцу. Шампанское было слишком сладким, цветы плохо разложены по столам, разговоры какие-то напряженные. Дамы рассматривали незаметно туалеты друг друга, как это принято во всем мире, запасаясь критическими замечаниями, чтобы поделиться ими с мужем или же с интимным другом: «Подумай, мой дорогой, мадам Ж. была в новом платье. Я думаю, что она сшила его у маленькой портнихи на Шпалерной, хотя я уверена, что она скажет, будто получила его из Парижа. У мадемуазель Д. новая прическа. Очень шикарно, но она выглядит с ней на десять лет старше. Я уверена, что графиня Д. выкрасила в черный цвет и переделала свое старое шелковое платье».
После обеда все общество садилось за бридж, мужчины рассаживались по углам, разговаривая о политике, женщины говорили о детях и прислуге, и время медленно ползло к одиннадцати часам, когда можно было уйти.
Однако не все обеды проходили одинаково. Бывали вечера, когда часы бежали слишком быстро, когда было оживленно и весело и когда даже самые скучные люди казались приятными. Один из таких обедов, оставивший во мне яркое воспоминание, был обед, данный великой княгиней Марией Павловной в ее большом дворце, построенном в 1870 году, который своей флорентийской архитектурой казался построенным не на месте на Гранитной набережной против покрытой льдом реки. На этих обедах присутствовали обыкновенно самые красивые женщины, самые интересные мужчины, самые занятые члены дипломатического корпуса. Большие белые залы были переполнены колышащейся массой людей, яркими цветами дамских платьев, разнообразными формами военных, сиянием драгоценностей и отличий.
Прежде чем сесть за стол, гости шли в отдельную комнату, где стоял закусочный стол. Там каждый запасался тарелкой и брал со всех блюд: грибы в сметане, икру трех сортов или копченого сига, волжскую рыбу, соленые огурчики или жареную колбасу, салат оливье, семгу, ветчину, яйца и т. д. Прислуга обносила подносы с рюмками водки. Стоял шум от разговоров, слышался женский смех, и создавалась легкая, приятная атмосфера. Потом переходили в столовую, и, хотя все уже порядком закусили, никто не мог устоять против тарелок дымившегося борща или русских щей, которые подавались со сметаной и пирожками. Все отдавали также честь стерляди, жареным рябчикам, за которыми следовала гурьевская каша, искусно перемешанная фруктами и орехами, на приготовление которой требовалось 24 часа. Между блюдами подавали маленькие желтые папиросы, и сквозь их голубоватый дым сияли драгоценности на руках женщин, свет отражался тысячами бликов на орденах или же сиял на золотых аксельбантах на плече какого-нибудь великого князя.
Мне кажется, что я была очень избалована, потому что помню, как мне иногда надоедала вся эта напыщенность и церемонность. Я мечтала о простоте, и мне казалось забавным пообедать в кресле у камина или же за кухонным столом. Но когда я однажды вечером заговорила об этом с сидевшим со мною рядом французским послом, он взглянул на меня серьезными, проницательными глазами и тихо вздохнул. «Какая вы глупенькая, – медленно сказал он, сглаживал тоном своего голоса резкость этих слов. – Вы не знаете, сколько людей вам завидуют, и вы не знаете, с каким сожалением вы это будете вспоминать. У вас теперь так много всего, что оно кажется вам обыкновенным, даже немного утомительным. Но когда-нибудь вы узнаете цену всему этому. Кто знает, несмотря на все, сколько времени это может продлиться. Кто знает, какие бури могут унести все это. Этот казак, стоящий за стулом великой княгини, – какое красочное пятно его черкеска – это символ умирающей традиции, и скоро, быть может, все это будет воспоминанием, и вся эта роскошь и богатство, которые кажутся нам теперь обеспеченными и несокрушимыми, могут исчезнуть вместе с ним».
