MERIEL BUCHANAN

THE DISSOLUTION OF AN EMPIRE

© Художественное оформление, ЗАО «Центрполиграф», 2023

Огромное количество выходящих в наше время книг заставляет меня браться за перо с осторожностью, чтобы не навлечь на себя обвинения в подражании дурным примерам. Но если я тем не менее выпускаю эту книгу, то делаю это не столько для того, чтобы описать все, что видела в течение этих лет, проведенных с моим отцом на дипломатической службе, но чтобы осветить некоторые политические и международные события, с которыми я близко соприкасалась, а также чтобы защитить память моего отца от нападок, которым, к сожалению, еще до сих пор придают значение.

Мне довелось быть свидетельницей всех событий, подготовивших русскую революцию, а также и самой революции.

Из уважения к памяти моего отца не следует говорить, как я сожалею о печальной необходимости упоминать о многом, что здесь описано. У меня нет и в мыслях кого-либо в моем труде оскорбить или же задеть.

Полдня поезд мчался по равнинам Восточной Пруссии. Перед глазами проносились реки, сосновые леса, городки из серого камня с возвышавшимися над ними крышами церквей и замков, беленькие деревушки с красными черепичными крышами, а между ними все время – однообразный простор полей, серое шоссе с крестьянской телегой, трясущейся по грязи, или же одинокая фигура с головой, наклоненной навстречу ветру.

Со странной внезапностью наступила ночь, и поезд казался единственным предметом, в котором была жизнь, в этом таинственном и как будто пустом мире. Я прекрасно воображала себе, как представлялся наш поезд людям там, на полях, – большой огненной змеей, которая летела в темноте с длинным рядом ярко освещенных вагонов, качавшихся из стороны в сторону, и с искрами и пламенем, вырывавшимися из трубы паровоза.

Вероятно, какой-нибудь фермер с длинным, узким лицом, серо-стальными глазами и русыми волосами, возвращаясь с базара домой, следил за нашим поездом. «Вот идет экспресс из Берлина в Россию», – думал он. И быть может, он завидовал этим людям, которые покачивались на мягких сиденьях вагонов, потому что они были в тепле, а ему еще придется плестись несколько верст через ветреную равнину к себе домой. Или, быть может, какая-нибудь женщина следила за нами из окна одного из этих маленьких беленьких домиков, отдернув занавеску, и думала: «Вот идет экспресс из Берлина в Россию» – и затем возвращалась готовить ужин своему мужу, задумываясь над тем, как это люди ухитряются готовить в поездах на таком быстром ходу и как хорошо ей готовить в ее уютной кухне с блестящими кастрюлями, большой плитой и мурлыкающей пестрой кошкой, свернувшейся на своей подушке.

Мимо нас проносились освещенные станции, на которых краснощекие прусские железнодорожники в ярко-красных фуражках отдавали честь проходившему экспрессу. Несколько усталых женщин в платках на голове ждали прихода местного поезда.

– Эйдкунен. Русско-немецкая граница.

По коридорам слышен топот ног и крики «паспорта». Невольно я припоминаю все прочитанные мною книги о нигилистах и революционерах, о фальшивых паспортах, о русской охранке, тюрьмах и ссылке в Сибирь. И я думала о том неизвестном, который, быть может, сидел в нашем поезде в этот момент с сильно бившимся сердцем в ожидании того, что ему зададут вопрос, на который он не сумеет ответить, и его инкогнито будет раскрыто.

Поезд, наконец, двинулся. Темнота ночи казалась еще более непроницаемой. Мы надели шубы, но все же дрожали нервной дрожью, как будто ветер, пролетавший снаружи, проникал и в наши жарко натопленные купе. Через несколько минут заскрипели тормоза, раздался протяжный свисток, за окном блеснул яркий свет. Вержболово. Граница Российской империи.

Здесь мы должны были пересесть в другой поезд, так как колея в России шире, нежели колея на европейских железных дорогах, и у меня с болью сжалось сердце, когда я окинула взглядом наше купе. Оно казалось теперь последним звеном, соединявшим меня с миром, который мне был знаком. Это было воспоминание обо всех путешествиях, совершенных нами из Голландии в Вену, из Остенде на Балканы, из Кале в Рим. Позади осталась знакомая нам Европа, впереди была незнакомая, таинственная страна.

Несколько носильщиков, в меховых шапках, шароварах и высоких сапогах, собрали наш багаж, группа военных, в серых шинелях с серебряными пуговицами и красными кантами, подошла к моему отцу, кто-то подал матери большой букет цветов. Когда мы вышли из поезда, собралась большая толпа, наблюдавшая, пока мы направлялись в ярко освещенный зал станции, в императорские комнаты, которые всегда открывали при проездах иностранных послов.

У меня сохранилось смутное воспоминание о большом количестве людей в форме, о нагруженных багажом носильщиках, о ярком электрическом свете, о гуле голосов – об атмосфере, которая ничем не походила на то, что я до сих пор видела.

Мы очутились в большой гостиной, где нам предложили обед за круглым столом. Там же находилась другая комната, устроенная как спальня и ванная. Умывшись и приодевшись, мы сели за хорошо накрытый стол, и маленький желтолицый татарин, с совершенно выбритой головой, стал обходить нас с блюдами замечательных закусок, тарелками дымящегося борща и расстегаев с рыбой.

После двухчасовой стоянки на границе мы заняли места в новом поезде, где нам уже были приготовлены на ночь постели, и очень скоро заснули. Раза два я просыпалась ночью и слышала гул голосов, говоривших на непонятном языке, и, выглянув через занавеску, видела, что поезд стоял на какой-нибудь освещенной станции и что мимо вагона проходили неясные фигуры в толстых шубах и высоких сапогах. Потом резко звенел звонок, и поезд снова двигался в темноту. Как только забрезжил свет, я подняла штору в надежде увидеть какую-нибудь иную страну. Но мы проезжали через такой же ландшафт, как и накануне: плоские поля, сосновые и березовые леса, грязные дороги, вившиеся по бесконечным равнинам, с тою лишь разницей, что здесь кое-где уже виднелся снег, населения было гораздо меньше, меньше обработанных полей и домиков и заметно было отсутствие благоустроенных ферм.

К десяти часам утра мы проехали Гатчино, вскоре показались первые дома Санкт-Петербурга, и почти что сейчас же мы очутились на Варшавском вокзале, который, по русскому обыкновению, находился вдали от центра города.

Опять у меня сохранилось смутное воспоминание о большой толпе людей в форме, других в толстых шубах с меховыми воротниками, о красной полоске постланного на перроне ковра, о новых знакомствах, приветствиях и цветах. Раздавалась французская и английская речь. Люди смотрели на нас с любопытством. Наконец, за нами закрылись дверцы кареты, запряженной парой лошадей с длинными хвостами, с толстым кучером в синем армяке на козлах.

В тот день Петербург показался мне огромным. Широкие улицы, покрытые грязным, оттаявшим снегом, дома, стоявшие рядами, словно ища защиты друг у друга, переполненные трамваи с резкими звонками, люди, спешащие куда-то, закутанные в шубы. Потом, по мере приближения к лучшей части города, улицы стали шире, в окружающем сером тоне мелькнуло несколько ярких пятен, собор с голубым куполом, усеянным золотыми звездами, большой красивый дворец, кареты и кучера в фетровых шляпах с яркими поясами, городовые в шинелях, отделанных черным барашком, большое желтое здание с бледно-зеленой крышей, золотой шпиль крепости, блестевший на солнце, громадный мост, перекинутый через широкую реку. И на углу площади, на которой всегда ветрено, большой красный дом английского посольства, в тот день казавшийся неприветливым и немного мрачным, но который позднее я полюбила так, как не любила ни один дом, в котором мы жили.