(Wäre ich wie du. Wärst du wie ich. Standen wir nicht unter einem Passat? Wir sind Fremde.) Ich bin du, wenn ich ich bin. Я – это ты, когда я – это я. Я могу тебя еще видеть: эхо, достижимо которое ощупью слов, на гребне Прощания. Твое лицо слегка пугается, Когда вдруг вспыхнет свет как от лампы во мне, на том месте, где больней всего говорят: Никогда. Боль, и только боль, без протеста и злобы: (На отвесной бечеве дыхания, тогда, выше высока, между двумя узлами боли, покуда взбиралась к нам белая татарская луна, в тебя, в тебя я зарывался.) Все это между скобками, словно промежуток приберегает мысль, которая там, где всего не хватает, все еще остается даром, памяткой, общим прикосновением: (Будь я как ты, а ты как я, уж не стояли б вместе под одним пассатом? Мы чужаки.) Wir sind Fremde: чужаки, но чужаки оба; вынужденные сообща претерпевать и ту растерянность расстояния, которая удерживает нас абсолютно врозь. «Мы чужаки». Точно так же и – когда молчанье – два молчания наполняют нам рот: Also stehen noch Tempel. Ein Stern hat wohl noch Licht. Nichts, nichts ist verloren. Ho- sanna. …das hundert- züngige Mein- gedicht, das Genicht. …сто- языкое мое сти- хотворенье, нетворенье. Ja. Orkane, Par- tikelgestöber, es blieb Zeit, blieb, es beim Stein zu versuchen – er war-gastlich, er fiel nicht ins Wort. Wie gut wir es hatten: Запомним это, если сможем: «двойным молчаньем полон рот». Нельзя ли тогда сказать, что поэтическое утверждение у Пауля Целана – всегда, быть может, удаленное и от надежды, и от истины, но всегда в движении и к тому, и к другому – оставляет нечто, если не для надежды, то для мысли, в кратких фразах, которые внезапно вспыхивают даже после того, как все погрузилось во мрак: «ночи нужды нет в звездах <…> у звезды есть еще свет». И вот, стоят еще храмы. У звезды есть еще свет. Ничто, ничто не потеряно. О- санна. То есть даже если мы произнесем слово Ничто с большой буквы, в его отрывистой немецкой жесткости, все равно можно добавить: ничто не потеряно, так что само ничто, возможно, сочленено с потерей. В то время как древнееврейский возглас ликования членится, начинаясь со стона.
Да. Ураганы, час- тицы в вихре, оставалось время – выпытать у камня, он был гостеприимен, не перебил нас. Как счастливы мы были: – Entmündigte Lippe, melde, dass etwas geschieht, noch immer, unweit von dir. dieses Brot kauen, mit Schreibzähnen. O diese wandernde leere gastliche Mitte. Getrennt, fall ich dir zu, fällst du mir… Ein Nichts waren wir, sind wir, werden wir bleiben, blühend: die Nichts-, die Niemandsrose. Или в другом месте: со следующим финалом: Запретная, безротая губа, скажи, что что-то еще происходит невдалеке от тебя. Фраза, написанная с жуткой простотой, предназначенная остаться в нас, в неуверенности, за которую она держится, неся переплетенными движение надежды и неподвижность тоски, потребность в невозможном, ибо из запретного, только из запретного может прийти то, что можно сказать: «вот хлеб – жевать письмá зубами». Да, даже там, где царит ничто, даже когда вершит труды свои разлука, отношения, пусть прерванные, не разорваны. О пустота блуждающего центра, гостеприимца. Разлученные, я падаю в тебя, ты падаешь в меня… Ничто мы были, есть, останемся в цвету: ничто-жною, ничейной розой. …Es ist, ich weiß es, nicht wahr, dass wir lebten, es ging blind nur ein Atem zwischen Dort und Nicht-da und Zuweilen <…> ich weiß, ich weiß und du weißt, wir wussten, wir wussten nicht, wir waren ja da und nicht dort, und zuweilen, wenn nur das Nichts zwischen uns stand, fanden wir ganz zueinander. Sichtbares, Hörbares, das frei- werdende Zeltwort: Mitsammen. И следующее, что нужно заново воспринять во всей жесткости: …Это я знаю, неправда, что жили мы, только слепым проходило дыхание между там и нездесь и подчас… я знаю, знаю я и знаешь ты, мы знали, не знали мы, мы были там ведь и не там – подчас, когда меж нами вставало лишь Ничто, оказывались мы скрепленными друг с другом. |
