…Сколько за Стеной трупов? Здесь — сотни, а может, и десятки. А вообще? Что, если каждый уходящий уходит за Стену? Что, если ощущение Стены — это просто предчувствие смерти? Ведь не быть же ей действительно старухой с косой за плечом?

Зеркальная комнатушка — кабинет для аудиенции со Стеной. Со смертью. Можешь в нее не входить — дело твое.

Я понимал, что уже выхожу из путаницы ходов, что осталась какая-то сотня-другая метров, и внезапно на меня свалились воспоминания, словно груда забытых вещей в кладовке незадачливого хозяина. Ко мне вернулось на минуту чувство вращения Земли. Это удивительное ощущение. Оно приходит очень редко, особенно теперь. Последний раз — я помню случившееся во всех деталях, будто сие произошло только что — было тогда, когда Вероника сказала, что у нее умер ребенок.

Тогда Земля рванула вперед, как пьяный рокер, и не знаю, как я удержался на ногах. Выражение «Земля уходит из-под ног» правдиво, это действительно так — Земля не стоит, Земля вращается. И иногда бывает трудно удержаться на ногах.

Я помню, как схватился за дверную ручку. В глазах стоял стальной мрак, а ног не было. Я висел на двери, а мир превратился в центрифугу, осью которой был я. Я стремительно падал, кружась. Но это продолжалось недолго.

Я вспомнил что-то еще. Я стал вспоминать все подряд. Воспроизвел в памяти свой первый и последний в жизни полет — прыжок на булыжники с лестницы в четыре года — мне казалось, что боясь удариться о камни, я смогу воспарить. Вспомнил первое впечатление от «Дитя времени». Свою первую любовь к однокласснице, которая продолжалась всего десять дней. И первую бессонную ночь. Это был восторг. И первый сокрушительный удар Стены, когда я признался Веронике в любви под завывания февральского ветра за окнами. И несколько тоскливых мгновений, в течение которых все стало ясным, и возникшая после них мрачная долгая тишина.

Воспоминания шли за мной. Я слышал их шаги. Это были не воспоминания, а люди. Я мог бы увидеть их, стоило только оглянуться, но и без этого я знал, как они выглядят. Мне хотелось бежать.

Коридор стал совсем светлым. Казалось, из плафонов исходит не меньше света, чем из театральных софитов. Доносились невнятные обрывки разговоров. Завернув за последний угол, я увидел в конце коридора, точнее, уже вне его, группу бессмертных хиппи.

Я вышел в большой зал, похожий на зал ожидания железнодорожной станции. Если не считать меня и двух-трех человек, кроме хиппи здесь никого не было. Когда я проходил мимо них, они посмотрели на меня с нескрываемым любопытством.

Оказалось, что это действительно зал ожидания. Вот только ожидания чего? На многочисленных табло светились расписания движения поездов, стоимости проезда до той или иной станции и прочая информация. У стены, рядом с огромным окном, сквозь которое было видно великолепие ночного города, стоял ряд билетных автоматов. Чувствуя себя очень странно, я полез в карман за деньгами, чтобы взять билет в пятую зону, и вдруг боковым зрением увидел то, что уже почти не рассчитывал найти: кассу кинотеатра. Не веря своим глазам, я подошел к ней, и сомнение отпало: над небольшим полукруглым окошечком светилось название боевика. Честно говоря, меня подмывало спросить кассиршу: «А это настоящая касса?», но я сдержался и купил несколько билетов. Странное дело — их все время оказывалось разное количество, когда пересчитывал. От трех до шести. У меня не было сил удивляться этому обстоятельству, и, выйдя из здания, в котором я провел больше двух часов, устало пошел домой.

Еще на лестничной площадке я услышал приглушенные звуки губной гармошки. Ира, как всегда, играла «Августина». Обычного треска пишущей машинки не было слышно.

Я вошел в квартиру без ключей, так как входную дверь давно никто не запирал. Заглянув в комнату, я встретился глазами с Максом. Он выразительно помахал свежеотпечатанным листом.

Макс сидел в своем любимом месте, которое он называл «застенок». Это было пустое пространство площадью в полтора квадратных метра между диваном и книжным шкафом. Никакими силами вытащить поэта оттуда было невозможно; только там можно писать стихи, уверял Макс. Обычно он ставил импортную плоскую электромашинку себе на колени и таким образом выдавал вирши. Он писал от одного до пяти стихотворений в день, и не было ни одного дня, в котором не произошло бы пополнения коллекции. Стихи Макса занимали бо́льшую часть книжного шкафа, да что там книжный шкаф — они были везде, их количество исчислялось тысячами, если не десятками тысяч.

Ира лежала под диваном и играла. Она редко вылезала оттуда, и редко играла что-то, кроме «Августина». Его постоянный мотив стал чем-то вроде визитной карточки нашей четверки. Редких гостей встречали этой мелодией и провожали ей же. Мы просыпались и засыпали под нее. «Милый Августин» был, пожалуй, гимном.

Юлька изучала клавиатуру машинки, сидя за письменным столом. Это необычайно удивило меня, поскольку ее во всем мире интересовали только платяной шкаф и она сама. Второе не нуждается в объяснениях, а что касается первого, то шкаф был для Юльки настоящим миниатюрным домом — ни больше, ни меньше. Квартиру она воспринимала как незнакомый, полный опасностей мир. Путь до туалета или кухни Юлька проделывала с таким видом, будто проходила сотни километров по джунглям Южной Америки или льдам Антарктиды. А в шкафу она жила постоянно, и спала в нем, даже попросила меня организовать там освещение и подключить телефонный аппарат. Интерес с ее стороны к пишущей машинке я воспринимал только как интерес к объекту, который можно положить в шкаф.

Из-под дивана высунулась голова Ирины. Подмигнув мне, Ира сказала материнским тоном:

— Ты бы разделся.

И снова заиграла «Августина».

Я покорно послушался ее совета, так как ничего более умного придумать не мог. Раздевшись в прихожей и снова войдя в комнату, я встал около сидящего на полу Макса и еще раз посмотрел на Юльку. Та старательно водила пальцем по клавишам, будто стирая с них пыль. Или она находилась в состоянии медитации? С Юльки станется.

— Что это с ней? — негромко спросил я у Макса.

— Дал женщине технику, — с легким сожалением в голосе ответил он. — Попросила изучить.

— Юлька! Тебе ж ничего не видно.

Действительно, только над Максом горела неяркая лампа. Ирине свет не был нужен. А письменный стол находился в противоположном углу.

— Все прекрасно видно, — ответила она. — Так интересней.

— Ты будешь читать мое стихотворение? — тихим зловещим голосом осведомился Макс. Он считал себя оскорбленным, если кто-нибудь не интересовался его последним сочинением

— Буду, — вяло сказал я, взял протянутый лист и прочитал написанное.

Я вдруг почувствовал страшную усталость. Усталость пополам с тем странным ощущением, с каким вышел из зеркального холла. Блуждала какая-то смутная мысль, пытаясь найти выход. Я сел на расшатанный диван, при этом мне показалось, что он вскрикнул, и, тупо думая о Стене, машинально сложил стихотворение Макса и спрятал его в карман рубашки.

— А знаете что, — сказал я без энтузиазма, просто так, по инерции. — Давайте сходим в кино. Я взял билеты.

— В кино-о?! — Юлька вмиг забыла о машинке. — Сто лет не была в кино.