К полудню в лесу уже раздавались звуки гармоники и кое-где начинала гулять песня.

Петь больше всего любили рабочие-старики, сидя и лежа на травке вокруг бутылочки.

Мы с Колькой ходили по лесу и прислушивались к песням.

Вот седой старик, с пожелтевшими от махорки усами, запевает песню-сказку про рабочего Ивана. В шапке-невидимке Иван проникает всюду, сам оставаясь невидимым, неуловимым.

В самые страшные для Ивана моменты вдруг начинается припев о шапке-невидимке, и все с облегчением вздыхают, смеются.

Много терпит Иван, сидит он в тюрьме, приговоренный к виселице. Остается только накинуть ему петлю на шею, но шапка-невидимка у него с собой, и он надевает ее.

Так дорог и так мил нам с Колькой этот Иван, идущий на смерть за рабочих, что от страха за его судьбу мы дрожим, а от великой радости за его успехи у нас ком подкатывается к горлу и на глаза навертываются слезы.

Песня подходит к концу. Старик рассказчик-запевала возвышает голос, изображая Ивана, проникшего во дворец к царю и требующего у него ответа:

Предчувствуя гибель, царь в страхе зовет на помощь. Сбегаются слуги, придворные, но —

Закончив песню, старик внимательно оглядывает слушателей и обращается к нам с Колькой:

— Свистеть умеете?

— Умеем! — отвечает смущенный Колька.

— Вот вам, — старик достает из сумки два толстых бублика и протягивает их нам. — Как фараоны появятся, так и свистите.

Мы с Колькой берем бублики, отходим в сторону, поближе к канаве, так, чтобы было видно шоссе, садимся на землю под дерево, едим бублики, смотрим вдаль и прислушиваемся.

А старик уже запел про попа и черта. Теперь к нему присоединились еще несколько голосов и поют уже хором:

На шоссе по крупному булыжнику припрыгивают, тарахтят крестьянские телеги, по тропинке рядом с канавой идут редкие прохожие.

Отчетливо разносится по лесу хрипловатый голос старика-запевалы. А вдали, на шоссе, у моста вдруг показываются всадники. Мы с Колькой перепрыгиваем через канаву, выбегаем на середину шоссе и, прикрывая глаза от солнца, пристально вглядываемся в ту сторону.

— Фараоны! — шепчет Колька и глядит на меня.

— Фараоны! — говорю и я, уже хорошо различая черных лошадей, появившихся на шоссе.

Мы опять бежим, перепрыгиваем канаву и останавливаемся на опушке леса. Колька, засунув пальцы в рот, свистит так, что худое веснушчатое лицо его багровеет, глаза выпячиваются, а поперек лба вздувается жила. Я тоже свистел неплохо.

На наш сигнал отзывается так много посвистов, что кажется, будто лес гудит и качается.

Женщины в один миг собирают посуду в корзинки, детей берут на руки и на всякий случай уходят на другую сторону шоссе, к домам.

Рабочие, прекратив песни, подвигаются ближе к канаве, чтобы видно было шоссе, и садятся на траву.

Городовые, на крупных черных лошадях, всегда отрядом всадников в пять — шесть, с околоточным во главе, проезжают по шоссе медленно, словно на прогулке. «Пронесло», — думаем мы с Колькой, и отдых продолжается.

Но вот однажды на шоссе появился какой-то подвыпивший рабочий, он шел вдоль канавы и пел песни.

Городовые приказали ему замолчать, но он не послушался. Тогда околоточный стегнул его нагайкой, и рабочий упал в канаву. В тот же момент из леса полетели камни, и один из них, большой, попал городовому в голову. Околоточный выхватил из кобуры револьвер и выстрелил в воздух. Городовые направили лошадей через канаву в лес, но лошади, поднимаясь на дыбы, не шли. Отряд повернул и умчался обратно, оставив раненого на дороге.

Скоро на шоссе появилось много городовых, а со стороны Варшавской железной дороги лес начали оцеплять солдаты, но в нем никого уже не было.

Мы с Колькой прибежали к себе во двор и сели на подоконник, на лестнице.

— А если узнают, что мы свистели, — тихонько говорю я. Колька молчит, нахмурив брови, долго думает и решает:

— Там тыща человек свистели. А мы при чем?

Я вспоминаю, какой оглушительный свист разносился по лесу, и мне становится спокойнее.

Сильнее всего мы с Колькой ненавидели детей домовладельцев и всех богачей Московской заставы, будущих гимназистов. Они за большие деньги учились в частном приготовительном училище на проспекте у Триумфальных ворот.

По утрам мы шли к себе в школу босые, без шапок, засунув букварь и тетрадку за пояс; они — все в хороших ботинках, коротких штанишках, румяные, пухлощекие. Многих провожали няни.

— Приготовишки, мокрые штанишки! — кричали мы, показывая им кулаки.

Но по утрам, бывало, мы только угрожали нашим врагам, а в бой вступали уже после занятий в школе.

Увидит Колька румяненького, толстенького приготовишку, идущего домой без няни, и закричит:

— Клоп ползет!

Подбежит к нему, остановит:

— Что, клопище, обжора толстомордая, попался?

Если приготовишка дрожал и плакал, Колька с презрением давал ему пинка или подзатыльника, и этим дело кончалось. Если же «клоп» вставал в оборонительную позу, — а это бывало очень редко, — Колька радовался. Он локтем отстранял меня и, выпятив грудь, шел на врага.

Однажды мы остановили «клопа», который был больше нас и, по-видимому, сильнее. Мы рассчитывали на его трусость. Он трусом и оказался, но все-таки получилось плохо.

— Ах вы, черти голодные! — выкрикнул тот в ответ на наши угрозы, ударил Кольку кулаком в живот и побежал. Я бросился вдогонку, но, оглянувшись, увидел, что Колька упал и не встает.

Раскрытым ртом он хватал воздух, пытаясь вздохнуть, и не мог. Губы у него стали синими, а на побелевшем лице выступил пот.

— Коля! Коля! — закричал я.

Наконец Колька вздохнул и стал подниматься.

С этого дня мы стали осторожнее.

Дома я нашел две фанерные дощечки, обстругал их, сделал гладенькими, а по краям на уголках просверлил дырочки и продел в них веревочки.

На следующий день мы с Колькой повесили под рубашки по дощечке, потуже подпоясались веревочками, и никакие встречи с врагами были нам уже не страшны.

Весной сбылась наша давнишняя мечта. На крыше деревянных сараев мы построили из досок будку с решетчатой дверкой и Отправились на базар покупать голубей.

На дорогах от почерневшего снега струился пар и бежали ручейки.

Чтобы прийти на базар пораньше, мы с Колькой вышли из дома чуть свет. На Кольке — длинное рваное пальто, лохматая шапка и новенькие ботинки со шнурками. На мне — теплый пиджачок, сшитый из пальто, оставленного нам жильцом стариком Иваном Петровичем, длинноносые старые штиблеты и кепка.

Денег на покупку голубей, по нашим расчетам, у нас было накоплено немало.

На базаре, перепрыгивая через лужи, мы прошли стороной, мимо толпы людей, продававших разные вещи, и остановились на площади, обнесенной забором. Тут полно было всякой живности. Вокруг мычали коровы, хрюкали свиньи и испуганно кудахтали куры.

В конце площади стояли лошади. Около них толпились крестьяне в длинных армяках, накинутых на плечи, и цыгане с кнутами в руках. Голубей пока не было видно.