— Зажги лампу, не торопись, приберись! — сказал мне Марк Львович и ушел в мастерскую.
Сбросив ватный пиджак и шапку, я вычистил закопченное стекло керосиновой лампы, зажег ее, покрыл кровать простыней и одеялом, привезенными из дома. Затем протер оконце, принес воды и вымыл пол.
Я старался изо всех сил, чтобы моя комната была чистой, но главное, я хотел показать хозяину, что я все умею делать.
Время близилось к полдню. В мастерскую вошли хозяйка с дочуркой. Они принесли обед в судках — трех эмалированных чашках, поставленных одна на другую. От чашек еще шел пар, и я понял, что хозяева живут недалеко от мастерской.
Хозяйка заглянула в мою комнату, потрогала одеяло, простыню, пощупала длинное полотенце, внимательно оглядела мою сатиновую новую рубашку, выглаженные штаны и до блеска начищенные ботинки.
— Красивый мальчик, — сказала она, окончив осмотр.
— Орел! — отозвался хозяин, принимаясь за обед.
Девочка в вязаной шапочке и широком красном пальто, румяная, похожая на мать, стояла в стороне, глядела на меня и улыбалась.
Хозяин ел торопливо, громко чавкал. Руки и подбородок у него блестели. Покончив с обедом, он дал мне денег и указал на противоположную сторону переулка, где был гастрономический магазин.
— Купи себе колбасы и булку, а завтра уж будем обедать.
Остаток этого дня я стоял у дверей своей комнаты, слушал разговор хозяина с заказчиками, поднимал гири стенных часов, несколько раз вытирал стекла на витрине.
Вечером мы повесили ставни на дверь и окно. Хозяин прошел ко мне в комнату, сел на кровать и стал приказывать:
— Можешь сидеть здесь, спать, делать что хочешь, но уходить нельзя! — Он дал мне ключ от двери, ведущей на лестницу, и посоветовал:
— Ложись-ка лучше спать, Орел. Утро вечера мудренее.
Я остался один, открыл ключом дверь и осмотрел замок. Он был сделан так, что закрывать дверь можно было только из комнаты, а с внешней стороны не было даже и прорези для ключа. Если бы я захотел уйти куда-либо, то запереть комнату снаружи было бы невозможно.
Выйдя на черную лестницу, я прислушался. Здесь было сумрачно и тихо. Вдруг до меня донеслось слабое мяуканье. Внизу на подоконнике сидел котенок, я взял его, принес в комнату, покормил колбасой. Теперь я уже не был так одинок.
Закрывшись на ключ, я разделся, вместо подушки положил под голову пиджак и укрылся одеялом. Котенок лег рядом, замурлыкал, и мы уснули…
Марк Львович каждый день обыскивал меня. Подзовет и скажет:
— А ну-ка, дохни!
После этого он начинал обшаривать мои карманы, искать в них папиросы и спички. Я стоял, подняв руки, и думал: «Ищи, ищи, знаю, что не папиросы ищешь, а думаешь, не утащил ли я что-нибудь с верстака».
Не найдя у меня в карманах ничего, кроме платка и перочинного ножичка, Марк Львович грозил пальцем:
— Будешь курить — умрешь, и мама твоя мне спасибо не скажет…
После работы за верстаком я возвращался в свою тесную, темную комнатку, ложился на кровать и начинал мечтать о своей будущей мастерской и о квартире, которую я представлял себе такой же, как у хозяина: с большими картинами в широких золоченых рамках, с мягкими коврами, креслами…
Помечтав о будущем, я раскрывал книгу Пушкина и принимался перечитывать стихи и сказки, многие из которых я уже знал на память. Мне казалось, что я очень повзрослел за это время.
«А еще год назад, желая разбогатеть, я посылал письма доктору химии», — думал я. Теперь же, лежа на кровати в своей комнате, я при одном воспоминании об этом не мог удержаться от смеха.
Мне даже не верилось, что год назад я был таким глупым. Прежде я даже и не представлял себе, как можно разбогатеть, теперь же я видел, как богатеют.
Сидя каждый день за длинным верстаком рядом с хозяином, я делал вид, что увлечен работой, а между тем чутко прислушивался к его разговорам с заказчиками, покупателями и зорко следил за всем, что он делает.
Вот заказчик, пожилой человек, снимает перчатки, расстегивает пальто и достает дорогие часы. Лицо у него озабоченное, и говорит он с огорчением:
— Все время ходили, и вот… остановились!
Хозяин не торопясь берет лупу, рассматривает механизм и глубоко вздыхает.
— Как же это случилось?
— Не знаю! — пожимает плечами заказчик.
— Ну что же… — хозяин опять вздыхает, словно решаясь на тяжелый труд. — Сделаю, будут опять служить много лет. — Он выписывает квитанцию с очень крупной ценой за ремонт и произносит:
— Приходите через две недели!
— А поскорее нельзя? — просит заказчик.
Хозяин отрицательно качает головой и говорит веско:
— У вас прекрасные часы, и сделать их нужно хорошо.
Заказчик уходит.
Хозяин потирает руки от удовольствия, тонким пинцетом вытаскивает из механизма крошечную волосинку, попавшую туда каким-то путем, и прячет в витрину часы, готовые к сдаче заказчику.
Хозяин не только ремонтировал старые часы заказчиков, но и торговал своими, новыми. У него было много разных часов, очень красивых только внешне, но с очень плохими, дешевыми и непрочными механизмами.
Многие покупатели в качестве механизмов не разбирались, и хозяин обманывал их.
После каждой продажи часов, выгодной сделки, когда покупателя уже не было, хозяин потирал руки и тихонько посвистывал от удовольствия.
Мастерская наша была близ вокзала, на бойком месте, народу к нам заходило много, и хозяин иногда тихонько посвистывал весь день.
По вечерам у себя в комнате я мысленно подсчитывал заработки хозяина. Я знал, что он иногда зарабатывал в один день больше, нежели моя мать зарабатывала в течение года.
И опять я мечтал, что еще год — два — и я буду уметь делать все, что делает хозяин.
Я был очень старательным и скоро стал хорошо ремонтировать часы. Хозяин перестал обшаривать мои карманы и для обыска нашел новый способ.
Сидим, бывало, работаем, молчим. Я поглядываю на закругленные медвежьи плечи, на розовый гладкий затылок хозяина и думаю: «Ну, что ж не обыскиваешь? Придумывай предлог, начинай».
Моя мысль словно передавалась на расстоянии. Хозяин оставлял работу, разгибал спину и принимался оглядывать большой верстак, словно подсчитывая все, что на нем лежит.
В такие минуты мне становилось весело. «Зашевелился, — думал я, — обокрали тебя, как пить дать, обокрали!» А хозяин брал в руки хронометр, по которому мы проверяли часы, и посылал меня проверить его по вокзальным часам.
Зная, что хронометр показывает время более точно, нежели вокзальные часы, я клал его в карман и шел прогуляться по улицам.
Иногда я заходил к нам во двор, на черную лестницу и через маленькое оконце осторожно заглядывал к себе в комнату.
Хозяин тряс мою подушку, хлопал по одеялу, осматривал мой сундучок, аккуратно перебирал белье, перелистывал страницы евангелия и том сочинений Пушкина.
Не шевелясь, вытянув шею, стоял я у оконца, наблюдал и думал: «Перелистывай, тряси, обыскивай! Все вытерплю!»
Разве иногда, в пасмурную погоду, по вечерам, когда никого не было видно и слышались только шум ветра или шорох дождя, мне в моей комнате становилось тоскливо, очень нехорошо. Вспоминался наш двор за Московской заставой. Я думал о Кольке, хозяине Елке-Палке, и его мастерская уже не казалась очень плохой. Глубокие подвалы купца Золотова теперь мне представлялись светлыми и жизнь в них веселой. Вспоминались мальчишки: Мухомор, Федька Кисель, рассказывающий сказки… От этих дум становилось даже трудно дышать, подступали слезы и казалось, что я живу на свете давно-давно.
Чем больше я думал обо всем этом, тем тяжелее становилось. Я раскрывал скорее книжку Пушкина, перечитывал снова и снова стихи, рассказы, забывал думы свои, и становилось легче.
