А я… я смотрел на все это безумие и думал об одном: нет, никогда, слышите, никогда в жизни я больше не пойду на ипподром.

Надысь позвонил приятель мой, Федька Косой, и сказал:

— Поехали с нами на охоту в субботу?..

— А на кого охотиться будем?

— На Рабиновичей.

Честно говоря, я не охотник. У меня и ружья-то своего нету.

— Это ничего, — сказал Федька. — Выдадим. У нас этого добра навалом.

— Договорились тогда.

— Только бутылку с собой возьми, — сказал

Федька. — А лучше две..

— Я три возьму, — пообещал я.

— Тогда бери четыре — не ошибешься, — произнес Федька. — У нас народ вообще-то непьющий, но стрелять на трезвую голову — никакого удовольствия. Тем более по Рабиновичам. — И повесил трубку.

Утром в субботу пришлось встать в четыре утра, в пять мы встретились всей компанией на вокзале, а ровно в семь сорок охота началась.

— Где мы? — спросил я, оглядывая живописную природу средней полосы России.

— Это деревня Жидки, — объяснил Федька, — заповедная зона.

— Красиво тут.

— Рабиновичи в плохих местах не обитают.

Подивившись названию деревни, я впервые в жизни взял в руки охотничье ружье.

— Познакомься, это два наших егеря. Баркаш и Макаш.

Два угрюмых бородатых типа в валенках и телогрейках стояли в сугробе и ждали.

— А это Василий, наш проводник. Он же знатный экскурсовод-краевед из общества «Память».

Передо мной стоял длинноволосый отрок, почему-то похожий на молодого Распутина до его дружбы с Николаем II.

— Здорово, Невзор! — сказал Василий, обнимая знакомого на лицо парня из нашей компании. — Давненько не виделись. Разве что по телевизору на тебя смотрю не нагляжусь.

— Да я сейчас всего двенадцать раз в день мелькаю. Да и то по восьми каналам. Зажимают, еврейские падлы. — Невзор зло сплюнул и вскинул телекамеру на плечо. Значит, и здесь будет снимать.

Я осмотрел компанию. Трое в пыжиковых шапках. Значит, бывшие работники ЦК. Двое в дубленках. Значит, из торговли. Двое в черных очках и дубленках. Значит, из искусства. Один в рясе. Значит, из КГБ.

В сторонке стоял приехавший на «Вольво» самостоятельно «новый русский».

— Кто это, Федька?

— Академик Корч. Главный антисемит Советского Союза.

— Надо же!.. А я и не знал, что есть такое звание.

— Это не звание, — объяснил Федька. — Это призвание.

— А академик он каких наук?

— Никаких. Самозванец.

— Как так?

— А вот так. Провозгласил Академию Черной Сотни — АЧС — на самом деле неограниченное товарищество с ограниченной ответственностью, богатейшая, между прочим, организация, и стал ее Почетным Председателем.

— А раньше кем он был?

— Кто?.. Корч?.. Да обыкновенный антисемит-надомник.

— Интересные у вас люди, — на всякий случай похвалил я. — Все как один.

— И один, как все. Жаль, сегодня дядьки Прохана нет. Вот классный мужик.

— А это кто еще такой?

— Писатель.

— А что он написал?

— Он написал, что слово «Европа» — пархатое, оно не случайно начинается и на три буквы и также не случайно кончается. А больше и не надо, — только и успел сказать Федька, потому что в это время заиграла труба и ударил царь-колокол.

— Отряд, стройся! — крикнул то ли Бар каш, то ли Макаш.

— Смирррно!

Да я и так присмирел. Больше всего меня удивили военные команды. Вроде бы охота, а на самом деле война.

— Василий, ты идешь в разведку. Невзор заходит с тыла, а Корч ведет своих людей в лоб и с фланга, — услышал я голоса полевых командиров. — Водочку разлить. Знамя вынести. Патронов не жалеть.

В тот же миг я увидел, как на ветру волшебно заколыхалось черное знамя. Вспыхнула сигнальная ракета. Где-то вдали застрочил пулемет. Ухнула гаубица.

— По кому стрельба? — спросил я. — Что-то не вижу ни одного Рабиновича.

— Противник прячется в лесу. Но деться ему уже некуда. Везде наши люди.

Многоголосое «ура» прокатилось по фронтам. Лес горел, как в кино.

Наша гвардия под командованием ефрейтора Веденко, нацепив свастики, пошла в победоносный поход на деревню Жидки.

…Вечером мы все сидели у костра и в честь победы ели шашлыки с мацой, тут как раз откуда ни возьмись появился невоевавший дядька Прохан. Он сказал:

— Поздравляю вас с победой, товарищи!

За что тут же был награжден боевой наградой за старые успехи в борьбе с новыми Рабиновичами. Ветеран благодарно принял орден.

Я окинул глазом наши ряды. Федьки не было. Неужели убили, морды?

Нет, он лежал в кювете. Я бросился к нему:

— Федя… родной… ты ранен?

Он пробормотал мне в ответ что-то нечленораздельное. Значит, пьян. Значит, жив!.. Значит, мы еще поохотимся!..

Мы обнялись по-братски. И поцеловались по-мужски.

На следующий день, когда мы все вернулись домой, я спросил Федьку:

— Федя, а что, эти Рабиновичи… я их, правда, ни одного не видел… сами сдались или как?

— Не, — сказал Федька, — ты что, дурак, не понял, что их там и не было?..

— Как не было?

— Все Рабиновичи давно уехали в Израиль.

— А на кого же тогда шла охота?

— На воображаемого врага. Это была тренировка. Вроде маневров, понимаешь?

Я все понял, конечно… Однако до сих пор никак понять не могу: если маневры, зачем тогда лес сожгли?.. Прекрасный русский лес…

1996

Итак, юбилей. 101 год двенадцати стульям. Да-да, тем самым, настоящим, которые из дворца, которые ореховые, эпохи Александра Второго, производства мастера Гамбса, на гнутых ножках…

В этот день весь мир был весел и красив, как Остап на свадьбе с мадам Грицацуевой.

Но кончилось все очень обыкновенно.

…Утром вместе с газетами я вытащил из своего почтового ящика небольшой конвертик, проштампованный столь густо, что было не разобрать обратного адреса, со следующей запиской внутри:

Я, конечно, растерялся.

Тэм не мэнээ… тьфу… Тем не менее после некоторого размышления записка показалась мне убедительной, ибо была отпечатана на знаменитой машинке с турецким акцентом.

Вообще-то я не очень люблю юбилеи. Чаще всего они бывают похожи на похороны. Разница лишь в том, что на похоронах, как известно, о тебе говорят то, о чем ты никогда и не подозревал, а на юбилее — то, что ты сам вчера утвердил. (При условии, конечно, если ты не умер в день своего юбилея.)

Чтобы проверить, действительно ли «все прогрессивное человечество» справляет сто первую годовщину двенадцати стульев, прочитав заметку, я сразу же включил радио. То, что я услышал, заставило меня окончательно забыть о своих сомнениях.