Конечно же, все эти предположения нуждаются в объективном подтверждении и строгой проверке, вот кошка и стремится туда, чтобы разрешить хотя бы какие-то из разбирающих ее сомнений.

Но нетерпеливым хозяевам нужно запирать двери, и часто в их голосе слышится не только раздражение, но и откровенная угроза в адрес непослушного зверька. Многим почему-то кажется, что чем более категорическим, жестким и устрашающим образом будет высказано требование, тем быстрее ему подчинится животное. Но это совсем не так – ведь оно просто не в состоянии разобраться ни в семантической (то есть в смысловой, определяющей значение того, что мы хотим донести до окружающих), ни тем более в логической структуре наших высказываний. Слова здесь могут быть разными, но общий смысл всех тех сотрясений воздуха, которые производятся в эту минуту, как правило, выражается доступной любому из нас формулой: «Марш домой, или тебе будет плохо», иначе говоря, имеется в виду, что наказание последует только в том случае, если четвероногий питомец не явится тотчас. Поэтому в действительности значение всех произносимых нами слов не таит в себе в общем-то ничего страшного, но ведь животному-то (кстати сказать, именно то же в подобную минуту испытывает и маленький ребенок), не имеющему ни малейшего представления о причине развертывающегося ни с того ни с сего светопреставления, в угрожающих хозяйских басах слышится отнюдь не светлая идиллия трогательной заботы о нем же самом, а совсем другое: «Щас! Тебе!! Будет!!! ПЛОХО!!!!!!!!!!!!!!!!»

Представим себе неких ужасных видом огромных и могущественных инопланетян, вдруг спустившихся на нашу Землю и почему-то задержавшихся на ней… Мы решительно ничего не понимаем в их жизни, смысл совершаемых ими движений, производимого ими шума абсолютно недоступен нам, – но, как кажется, они незлобивы и вполне покладисты, больше того, – часто делают приятные нам вещи. Мы постепенно начинаем свыкаться с ними, и нас уже не пугает ни их облик, ни даже та тайна, которая окружает их. Но вдруг, неизвестно по какой причине, их лицо искажается чем-то свирепым и привычный спокойный рокот их голоса взрывается грозным рыком… еще мгновение – и нас испепелят всесокрушающие молнии их гнева. Что (я бы, например, тут же куда-нибудь удрал) сделали бы мы? Да, думаю, многих просто хватил бы инфаркт.

А вот наши питомцы – идут к нам. На жуткую расправу, на казнь, на страшные смертные муки, которые отчетливо распознаются ими в громыхающих железом инфернальных интонациях нашего остервенелого рыка. Что движет ими в этот момент?

Да нет же, и тысячу раз нет: вовсе не свойственное бесправным рабам сознание того, что им просто некуда деться! Ими движет – долг. Посвятившие себя нам, они знают только его власть. И еще искреннюю привязанность к нам, если, конечно, не поминать всуе слов, относящимся к более высоким материям и более нежным чувствам. Просто сложилось так, что обет пожизненного служения своей приемной семье, нашей общей с ними обители вдруг воззвал к жертвенности, и эти маленькие обмирающие от страха (с поджатым хвостом и опущенными ушами) существа возвращаются вовсе не из рефлекторного повиновения грозной команде. Скорее наоборот, смысл всеми чувствами воспринимаемого ими приказа диктует им диаметрально противоположное: «Беги!!!», но подвижническое смирение обязывает их к прямому неповиновению – и они возвращаются. Чтобы умилостивлять тех изрыгающих смертельную угрозу («затопчу тебя ногами, заколю тебя рогами!») страшных разгневанных демонов, которые вдруг овладели их несчастными добрыми хозяевами. Что-то от неколебимой решимости первохристиан, во времена Нерона шедших умирать за свою веру на аренах римских цирков, явственно распознается здесь…

Можно ли винить тех, у кого страх вдруг берет верх над нравственным их долгом? И не о результатах ли именно этого возобладания над ним кричат пестрящие на столбах наших городов бесчисленные объявления о пропаже домашних питомцев?

Моя покойная жена никогда не пыталась пугать нашу кошку, когда та выскакивала за дверь. Отчетливо понимая, что ее любимица должна возвращаться к ней, потому что именно здесь, рядом с нею, хорошо, она выходила на лестницу и начинала мурлыкать ей что-то вроде: «Иди ко мне, Хорошенькая! Иди ко мне, Пригоженькая!» И та, воздевая над собой ликующий от самой нежной любви к своей хозяйке хвост, шла…

Я тоже не тороплю ее, в конце концов природная любознательность не истребима ничем, и ей, конечно же, нужно дать какое-то время; она обязательно вернется сама, но если что-то задерживает ее, – то теперь уже я выхожу на лестницу и начинаю завлекать в наш общий дом все тем же обещанием немедленного счастья: «Иди ко мне, Умница! Иди ко мне, Красавица! Иди, Золотая по краям серебряная!..»

Можно не видеть многого, а значит, можно и возразить против того, что привычная нашему взору кошка ради служения нам в действительности готова подвигнуть себя на тяжкий труд и на великие жертвы. Беззаботное и вместе с тем своенравное и независимое существо, по мнению многих, нисколько не интересующееся своими хозяевами, – вот образ, господствующий в сознании большинства. Но ведь («смычку волшебному послушна») и выпархивающая на сцену балерина в воздушной белой пачке кажется нам сотканной «из тех материй, из которых хлопья шьют», – а кто, кроме нее самой, знает, каких трудов в действительности стоит переподчинение физических законов мироздания вдохновенному полету ее трепетной души?

Вот такова и героиня нашего повествования: врожденная деликатность и впитанная духом царящих в ее доме отношений учтивость (не отделимые, впрочем, и от известной гордости) диктуют ей свой стиль поведения – она никогда не станет обременять нас своими заботами; ее пожизненный труд надежно сокрыт даже от самых близких, и перед всеми нами, обитателями общего дома, без всякой корысти взятого ею в пожизненную опеку, она («блистательна, полувоздушна») всегда предстает только при полном параде. И нужно случиться чему-то необыкновенному, чтобы этот великий труд и те страшные испытания, которые она готова претерпеть ради нас, вдруг открылись нам.

В семье пережившей блокаду Ленинграда Веры Николаевны Вологдиной жил кот Максим. Все кошки в те страшные дни давно уже были съедены, но кто может осудить людей, умиравших от голода? «В нашей семье тоже дошло до этого, – вспоминает Вера Николаевна. – Мой дядя, в мирное время спокойный уравновешенный человек, требовал кота на съеденье чуть ли не с кулаками. Мы с мамой, когда уходили из дома, запирали Максима на ключ в маленькой комнате. Жил у нас еще попугай Жак. В хорошие времена Жаконя наш пел, разговаривал. А тут с голоду весь облез и притих. Немного подсолнечных семечек, которые мы выменяли на папино ружье, скоро кончились, и Жак наш был обречен. Кот Максим тоже еле бродил – шерсть вылезала клоками, когти не убирались, перестал даже мяукать, выпрашивая еду. Однажды Макс ухитрился залезть в клетку к Жаконе. В иное время случилась бы драма. А вот что увидели мы, вернувшись домой. Птица и кот в холодной комнате спали, прижавшись друг к другу. На дядю это так подействовало, что он перестал на кота покушаться… Жаконя через несколько дней погиб. А Макс выжил… В сорок третьем году к нам стали приходить люди – глянуть на это чудо. Однажды на экскурсию учительница привела целый класс… Удивительно, но Максим оказался долгожителем. Умер он двадцатилетним от старости в 1957 году». 

В которой приоткрываются некоторые секреты частной жизни дома, и повествуется о маленьких хитростях отдельных его обитателей

Впрочем, служением – служением, но никакой долг и никакая верность ему никогда не могли полностью заслонить собою частную жизнь. Конечно же, своя «частная жизнь» есть и у моего маленького доброго товарища по цеху, и – разумеется – не все в ней открыто мне; мы знаем многое такое друг о друге, что способно крепить нашу взаимную склонность, но, вероятно, еще большее пролегает за той чертой, куда не пропускаются даже самые близкие. Член моей небольшой семьи, она с готовностью признает определенные права за мной, а значит, и сама имеет право хранить какие-то собственные секреты; и поэтому многое из того, что скрывается там, в хранимом ею, недоступно никакому, даже самому внимательному и систематическому, наблюдению.