Словом, есть основания предположить, что в тканях нашего тела существуют какие-то особые рецепторы, приемники, которые способны воспринимать и это излучение. Тот факт, что мы не видим его, мало о чем говорит. Во-первых, наш глаз – это еще далеко не идеальный физический прибор. Во-вторых, почему, собственно, мы обязаны верить утверждению о том, что у нас всего пять органов чувств? А каким из этих пяти (пожилые люди меня поймут) мы предвосхищаем изменение погоды? Какими из этих пяти человек распознает интриги, коварство, измену, любовь там, где все это скрывается самым тщательным (и, добавим, умелым) образом?

Наконец, в-третьих, мы обязаны считаться с тем, что в этом мире за все приходится платить. Обретение сознания – это огромный шаг в общей эволюции жизни. Но заметим: эволюционное развитие – это ведь не только одни сплошные обретения, но и почти всегда какие-то утраты. Взойдя на более высокую, нежели растительная, ступеньку, живая материя утеряла способность непосредственно перерабатывать солнечную энергию. Выйдя из океана на сушу, она оказалась не в состоянии извлекать кислород из воды, и теперь, погружаясь в воду, организм оказывается обреченным на удушье… Становясь разумным, живое тело теряет способность к восприятию огромных пластов информации, посылаемой нам всем внешним окружением. Ведь никакое сознание просто не в состоянии справиться с безбрежным морем поступающих отовсюду сигналов, и разумная деятельность – это в первую очередь деятельность, связанная с отсевом, отбраковкой ненужной информации, с тщательной ее сортировкой и фильтрацией. Люди, профессионально занятые наукой, знают это и согласятся со мной.

Разумеется, все эти утраты – далеко не абсолютны. Ведь и солнечная энергия как-то по-своему перерабатывается клетками нашего тела (вспомним о том же загаре), и кислород добывается многими из них в конечном счете совсем не из воздуха (ведь ткани нашего тела извлекают его из крови, а вовсе не из атмосферы). Поэтому что-то всегда остается. Конечно же, остается и способность к так называемому «экстрасенсорному» восприятию, то есть к восприятию многого такого, что, казалось бы, лежит за среднестатистическими пределами «разрешающей способности» наших рецептеров.

Словом, пять органов чувств, каждый из которых «работает» в довольно узком диапазоне значений, – это отнюдь не полный ассортимент всех воспринимающих устройств. Они составляют собой скорее лишь гипертрофированно развитые сегменты какого-то общего неделимого их массива, способного воспринимать и перерабатывать без исключения все, то есть любые из существующих в природе, внешние воздействия. Просто все то, что фиксируется именно этими сегментами, заглушает собой непрерывный поток возможно более слабых или менее контрастных сигналов, которые поставляются другими терминалами нашей психики.

Рационально, то есть строго логически и последовательно организованное мышление склонно отрицать существование всего того, что не поддается регистрации физическим прибором. Но вот парадокс: не существует вообще ни одного прибора, способного обнаружить такое начало, как любовь, но ведь она есть, и каким-то «шестым чувством» мы ощущаем ее не только в самих себе, но и в других. Очевидно, и здесь играют роль какие-то более тонкие приемники воздействий, нежели глаза и уши. Или (если угодно) действительный порог восприятия и наших глаз, и наших ушей, и всего остального расположен куда ниже, чем мы это обычно себе представляем, и пресловутое «шестое» чувство – это просто способность ориентироваться в подкритической зоне восприятий. Другое дело, что эта способность часто подавляется нашим рационализмом.

Но все то же, что есть у человека, обязано существовать и у животных, ведь, в конечном счете, все мы созданы из одной и той же биологической ткани. Поскольку же способностью к сознательной деятельности они не обладают, необходимость в подавлении какой-то части общего информационного потока, поступающего к нам из внешней среды, у них значительно снижена. А значит, очень многое из того, что остается за пределами нашего внимания, у них оказывается в самом его центре.

И вот, завоевав свое место в нашем доме, эти существа оказались в состоянии отчетливо видеть многое из того, что мы и сами-то о себе толком не знаем. Мы рисуемся перед далекими и близкими, пытаемся что-то скрыть от них или, напротив, что-то внушить; по большей части это удается, – но наши маленькие питомцы видят нас совершенно иными глазами, нежели глаза тех, на кого мы пытаемся произвести впечатление. Здесь уже тает диктат сиюминутных обстоятельств, исчезают все условности воспитания… многое… остается обнаженной перед ними самая наша суть, и ничто не заставит никакое животное подойти к человеку с черной душой.

У Николая Гумилева есть стихи:

В сущности эти стихи именно об этом.

Я многих обидел в своей жизни, у меня есть в чем покаяться, но, глядя, как это маленькое живое существо, пригревшееся в моем давно уже лишившемся былого уюта доме, тянется ко мне, хочется верить, что и мне где-то там… может быть прощено многое…

Я сказал, что кошка хотела утвердить какое-то свое место в моем доме. Но это, конечно же, нельзя понимать в привычном нам, людям, аспекте. Словом, и здесь все обстояло куда как тоньше.

Повторю уже сказанное раньше: кошки – это ярко выраженные индивидуалистки, они не сбиваются в стаи, а значит, все стайные инстинкты им в значительной мере, если не сказать полностью, чужды. Между тем стремление занять определенное место в какой-то иерархической структуре – это прямая производная именно от стайной организации бытия. И потом, просто смешно подозревать обычную кошку, во всем зависящую от хозяйки дома, в чувстве какого-то превосходства над нею. У домашней кошки, как, впрочем, и у любого домашнего животного вообще, что говорится, в крови – готовность без всякого ущерба для собственного самолюбия повиноваться любому из двуногих членов обретенной ею семьи, даже если это всего лишь ребенок.

Нет, как кажется, дело вовсе не в борьбе за место, за очередь подхода к семейной кормушке, просто кошка как-то по-своему ранжировала всех домочадцев, и каждому в зависимости от этой оценки, от нее досталось свое: мне – ее почтительность и уважение, сыну – ущемленная его равнодушием какая-то робкая застенчивая «девичья» ревность, моей жене – беззаветная любовь.

О, это была не просто любовь, но любовь пламенная, с какими-то «африканскими» взрывами страстей. Нужно было видеть, как они встречались после дневной разлуки!

Моя жена, не снимая пальто, первым делом хватала кошку; она брала ее подмышки и та безвольно обвисала у нее на руках. Выражение какого-то счастливого ужаса появлялось у этого замирающего от восторга пушистого комочка. Кошка прижмуривала глаза и смешно втягивала куда-то внутрь себя свою собственную мордочку; она хорошо знала, что сейчас обалдевшая от долгой разлуки хозяйка будет целовать ее прямо в нос, и эти нецивилизованные формы выражения человеческих чувств она не приняла бы, наверное, ни от кого.