– Смотри – Сказала Таня. – У Розы капельки на лепестках, и Луна в них отражается. Они совсем как драгоценные камни. Так красиво!
– Прости – Сказал, Антон – Я долго искал Розу и попал под дождь. Это дождинки. Дождь закончился, вот теперь Луна в них и светится.
– Хорошо. – Ответила Таня. – Пусть дождинки. Но, они все равно как бриллианты. Так, ведь? – Антон кивнул. Они чокнулись бокалами. Те издали радостно чистый звон, и позволили отпить из себя по глотку хорошего красного вина.
Таня и Антон, обнявшись, смотрели через стекло на Луну и звезды. Им было хорошо вместе.
Всем было хорошо.
И Луне – потому, что на нее смотрят.
И вину – потому, что его пьют.
И бокалам – потому, что их вымыли
И даже гуляшу с гарниром – потому, что их съели, и они оказались очень вкусными.
И только Розе было плохо. Плохо, потому, что бриллианты на ее лепестках не были дождинками. Все хвалили их и Луна и Таня и Антон, а Роза, все-таки заплакала, когда ей отрезали шипы, отрывали лепестки и листики, подрезали стебель.
Этими сверкающими драгоценными камнями были ее слезы, и никто этого не понял, потому, что только ей, среди всей этой замечательной и радостной компании быть самой красивой было очень и очень больно.
Пешком до радуги
– Гоша! Гоша! Гооооооош! Выходи. Я здесь на качелях!
Я с трудом оторвал голову от подушки, немного влажной, потому, что было жарко, мятая простынь валялась на полу. В комнате пахло летом и по стенам бегали, гоняясь друг за другом, веселые солнечные зайчики.
Я встал, добрался до ванной и засунул голову под кран с холодной водой.
В ней все еще оставались осколки тревожных снов. Снов моих, важных для меня тогда, но не особо важных теперь.
Я бился на луне с кавалеристами красного цвета. Надо же. На луне. С кавалеристами. Да, среди черных зарослей колючих кустов. Хотя, почему – нет? Вчера я стал настоящим мужчиной. Был горд, и может быть, поэтому мне снились кавалеристы с саблями.
У Тохи вчера за самодельный лук со стрелами я выменял настоящий перочинный нож. Рогатка у меня была давно. Но вот нож – это серьезно. Он давал право на многое. Был пропуском и приравнивался к медали «За отвагу».
С ножом пускали в команду для того, чтобы поиграть в «Землю». Ножом можно было остругивать палки. Да, мало ли, что можно было делать ножом. Что угодно было можно делать ножом.
Я подошел к своему столу, с огромным ящиком для всяких мальчуковых штук, открыл и вытащил его наружу. Да. Он мне нравился, не смотря на то, что часть перламутра с ручки давно облезла, а лезвие гнулось серпом, потому, что нож был старый и его давно, при заточке съело точильным камнем. Но, нож был острым, и это было самым важным.
Я достал с веревки, на которой болтались выстиранные майки бельевую прищепку, и попытался снять с нее стружку. Получилось. Лезвие мягко отделило завитушку, и она упала на пол.
– Хорошо. – Я положил прищепку в ящик. Мама все равно не заметит, что одна из прищепок пропала, а мне очень был нужен самострел для пластилиновых солдатиков, который стрелял использованными спичками. У одного из пластилиновых подразделений как раз не хватало тяжелого вооружения.
Я натянул парусиновые штаны, и протопал босиком к открытому настежь окну. Настоящую мальчуковую паузу я выдержал, и теперь можно было ответить привычное
– Ну, чего тебе? – Ответить Ленке, рыжей как солнце, которое щурилось в небе. С конопухами все лицо, с пока, еще половинкой коренного зуба вместо выпавшего молочного. Коленками, заляпанным зеленкой и голубыми глазами, размером блюдечко и вечной улыбкой от уха до уха.
Я никогда не видел Ленку плачущей, хотя за девочками это водилось. Они могли плакать по любому поводу. Без разницы – нужно это или нет.
Я плакать права не имел, поэтому, часто хмурил брови и делал лицо суровей, потому, что очень хотелось казаться взрослым. Очень. Ну, например, как дядя Валера, который плавал на больших кораблях, носил фуражку на голове, а на поясе у него был настоящий военный кортик. Кортик – это серьезно – подумал я. Кортик – это очень серьезно, но додумывать не стал. Ленке нужно было, что-то отвечать.
Я перегнулся через подоконник.
– Ну, чего тебе? – Ленка стояла внизу под самым окном, и, задрав голову вверх, так, чтобы видеть мое окно на третьем этаже – ждала.
– Как чего? – Ее глаза стали еще больше. – Ты, что дурак? – На ленкиного «дурака» я не обижался. Вот, если бы Юрка, который уже вторую неделю ездил на новеньком синем велосипеде назвал меня дураком – я бы обиделся.
Велосипед был мечтой пока несбыточной. А если, тот, у кого твоя мечта называет тебя дураком, то можно и обидеться.
– Радуга же! – Ленка протянула руку и указала на голубое небо, где то совсем далеко. Да. Там была радуга. Дождь только, что прошел. Залил дворовые ямы большими лужами и высветил радугу. Не обычную. Их было сразу три. Они уложились полукольцами одна в одной. Это было серьезно. Такую радугу надо было смотреть.
Я подошел к дверям. Натянул резиновые сапоги, и гулко топая по лестнице, вышел во двор.
Ленка радостно запрыгала на одной ножке. Обута она была в сандалии на босу ногу и ничуть не смущалась того, что они давно промокли. Дождь бы теплым, «Грибным» как называла такой дождь мама. После таких дождей должны были расти грибы и радуги. Всякие. Только, такую радугу я видел в первый раз.
Ленка взяла меня за руку и потащила к деревянной скамейке, стоявшей как раз напротив длинной-предлинной лужи, уходящей, куда-то совсем-совсем далеко.
У Ленки было такое же сокровище, как мой ножик, только девчуковое.
Целый карман цветных стеклышек, от бутылок. Через них можно было смотреть все, что угодно. Не только радуги. Через них можно было смотреть Мухтара. Старого умного черного пса и он становился малиновым. Можно было смотреть на деревья с только, что распустившимися листьями, и они становились синими. Можно было смотреть на Ленку, и она становилась смешной. Когда через свои стеклышки смотрела Ленка, я тоже был смешным. Когда она смотрела на меня через желтое стеклышко, то хохотала до слез.
– Ну, Гоша! Ты и смешной! – На это я тоже не обижался. Я вообще на нее не обижался. С Ленкой было хорошо. Она достала пригоршню солнечных искорок из кармана, расчетливо поделила напополам и отдала мне мои – синие, желтые и зеленые. У нее были тоже синие, желтые и зеленые. Мы всегда договаривались, через какие стеклышки и кого мы будем смотреть, потому, что то, что мы видели – должно было быть одинаковым.
Если то, что мы смотрели, было бы разным, то смеяться, улыбаться и вздыхать было бы неодинаково. Если она смеется, а я вздыхаю, то – как нам дружить? Правильно – никак.
Мы сверили стеклышки, взяли каждый синее и стали смотреть радуги.
Ленка болтала ногами, улыбалась, щурилась, а я просто смотрел. Моя радуга потеряла несколько из своих цветов, те, что были зелеными стали желтыми, а те, что были синими – пропали совсем.
– Мне не нравится. – Вздохнул я. Ленка вздохнула тоже.
– И мне не нравится. – Если нам обоим не нравилось – значит, мы правильно смотрели радугу.
– А если через желтые посмотреть? – Она взяла из ладошки свое стеклышко. Я взял свое. Радуга пропала совсем. Остался только один цвет – зеленый. Я снова вздохнул. Ленка вздохнула тоже.
– Через стеклышки радуга неправильная, Гош. – Я согласно кивнул. – Ее надо глазами смотреть. А вообще… – Она посмотрела на меня каким-то особенным взглядом, а, давай мы ее в ведра наберем, и домой принесем. – Ты ее на своем окне поставишь одним концом, а я на своем, и у нас будет радуга. Из моего окна в твое окошко. Так ее можно будет смотреть даже без всякого дождика. Давай?
Предложение было серьезным. Радуга дома из моего окна до ее окна – это было круто. Даже круче синего велосипеда.
– Давай! А как? – Ленка, снова сделала удивленные глаза. – Ты, что дурак? Это же просто! Ведра у меня в песочнице. – Она быстро добежала до кучи песка, в которой, она пекла куличики и кормила пупса одуванчиками. Вытряхнула из них остатки и принесла к скамейке. Протянула одно мне.
