– Зачем же злиться? На кого, шеф?

– На себя одного.

– А мы при чём?

– Оба вы такие хорошие – сил моих нет!

Я взялся за поручень, поднялся, пошёл вверх. Вдруг сорвался, полетел назад затылком, но чудом вывернулся, звериным каким-то рывком. Сердце у меня чуть не выпрыгивало.

Дрифтерский ящик я легко нашарил, но пока топор искал в темноте, среди всякого барахла, мне всё лицо искололо снегом. Я прижал топор к груди, вытер лицо, а всё не решался идти дальше, на полубак. Его и не видно было, полубака, – сплошная белая мгла и рёв. Но я-то должен был его рубить, мой вожак. То есть не самый вожак, пеньку-то что стоит перерубить, а – плетёный стояночный трос, из стальной жилы. Он и убить может. Ну, ладно, я подумал, это всё-таки моё дело вожаковое, никто за меня его не сделает. Вот разве помог бы кто…

Я увидел – Алик выглядывает, жмётся от холода.

– Пойди, – говорю ему, – к лебёдке, ты всё равно намок. Стопор ты знаешь, как отдать. Потравишь немного, а я его рубану на кипе.

– А кто это приказал?

– Э, кто приказал!

Я пошёл как слепой, нашарил трос и потом – по нему, плечом вперёд. Натянут он был, как штанга, и когда я добрался до киповой планки и ударил, топор отскочил, как резиновый. А на тросе – я пощупал – и следа не осталось от удара.

– Давай, помогу…

Я оглянулся – Алик стоял у меня за спиной, весь облепленный, лицо в снегу.

– Отвались!

– Ну, что злишься? Давай вместе. Чем тебе помочь?

– Иди в кап, убьёт же концом!

– А тебя?

– Ты смоешься?

Волна накрыла нас обоих, но я успел пригнуться под планширь, а его потащило, только носки его замелькали. И, представьте, он вскочил и снова начал ко мне подбираться. Ладно, мне не до него было.

По две, по три жилки рвались после каждого удара, и трос звенел, как мандолина, отбрасывал топор, будто живой. А часто и по планширю попадало или по кипе. Но я озверел уже, рубил как заведённый. Он делался всё тоньше, готов был уже лопнуть, и я оглянулся – нет ли кого на палубе. Алик стоял у капа, прижавшись.

– Полундра от вожака!

Одной рукой я подобрал полу телогрейки и накрыл голову, а другой рубил.

Полубак пошёл вверх, и трос заскрежетал на кипе – я поостерёгся его рубить, – но тут-то он и лопнул сам. Я не видел, как он хлестнул в воздухе, но по капу удар был, как будто клепальным молотом. А от капа уже – меня по плечу! Я завалился и поехал к трюму. Там только вскочил на ноги. А топора как не было.

Алик стоял на том же месте, держался за поручень. Как его только не задело? Счастливая же у салаги судьба!

– Вот и вся любовь! – сказал я ему почти весело.

Он смотрел на меня молча.

– Пошли.

Я его потащил за собой в кап. Он всё смотрел на меня. А я смотрел на рубку, хотел разглядеть стёкла.

– Там ничего не слышали, – сказал Алик. – Никто не выглянул.

– Услышат ещё. Почувствуют.

– И что тебе за это?

– Как что? Сознательная порча судового имущества. Годков десять, наверно. Ты бы мне сколько дал?

– Никто же не видел.

– А ты?

– Я тоже не видел.

Ах, какой хороший был мальчик! Как он мне нравился!

– Что же ты хочешь, – я спросил, – чтоб кепа за эти сети разжаловали? Или у всей команды бы вычитали?

– А сколько они стоят?

– Сто тысяч. Хоть видал когда-нибудь столько?

– Новыми?

– Настоящими. Золотом.

– Но он же сам мог порваться.

– Мог бы. Но не порвался. И на планшире от топора след.

– Что ж теперь делать?

– Спать. Или жизнь спасать. Только я думаю – всё равно поздно.

В кубрике все почему-то посмотрели на меня. Но никто слова не сказал. Я скинул телогрейку и увидел – всё плечо у неё располосовано, вата торчит наружу. Я её кинул на пол, сел на неё, прислонился к переборке. Плечо ещё только начинало разгораться, хоть первая боль и схлынула.

– Знобит, земеля? – Шурка поднялся, своей телогрейкой, такой же вымокшей, укрыл мне спину. – Ну-ка, уберём тут.

Он скинул всё с камелька, чтоб я мог прислониться, но трубы были чуть тёплые. Но, может, даже лучше к холодному прижаться? Я закрыл глаза, стал уговаривать плечо, чтобы утихло. Иногда помогает. Шурка опять отсел к Серёге – играть.

Не знаю, какое дело я сделал – доброе или злое. Но я его сделал.

Вдруг Митрохин – он рядом со мной сидел на полу – спросил испуганно:

– Что это, ребята?

Я открыл глаза. Свет начал меркнуть. Волосок в лампочке был чуть розовым.

– Ребята, – сказал Митрохин. – Это же конец!

– Не блажи, – сказал Шурка. – «Дед» всю энергию на откачку пустил. Или на стартёр копит.

– Нет, – Митрохин замотал головой. – Я тоже всё верил, что не конец. Нет, нет! Всё уже, ребята, гибнем!

Он забился, как в припадке. А может, это и был припадок, он ведь какой-то чокнутый. Шурка с Серёгой кинулись к нему, схватили за руки. Он с такой силой вырывался, что они вдвоём не могли удержать.

– Ребята, я же во всём виноват! Я вас тогда всех погубил. Из-за меня же вы в порт не пошли. Ребята, простите! Можете вы меня простить?

Он мне попал по больному плечу, я чуть не взвыл, толкнул его ногой.

– Молчал бы теперь, сволочь…

Он ещё сильней забился. Кричал что-то через слёзы, слов нельзя было разобрать.

– Свяжите его, ребята, – попросил Васька. – А то я с ума сойду.

Шурка зажал Митрохину рот, и он вдруг присмирел, только мычал тихонько. Они его подняли, перенесли на койку.

– Глаза ему закройте, – сказал Васька. – Он же не спит никогда.

– Спит, – сказал Серёга. – С открытыми-то он и спит.

А свет совсем погас. И слышно было только волну и жалобный стон всего судна.

Я опять прислонился спиной к батарее и закрыл глаза.

Не рассказывал я вам про китёнка?

Всё-таки я, наверно, заснул, а в шторм всегда плохое снится. Я многих расспрашивал – на одного дома валятся, и кругом разбитые головы, сломанные руки торчат из-под камней, кровь вперемешку со щебнем; другой – от змей не может избавиться, они по всей комнате ползают, некуда ступить; ещё кто-нибудь голым себя видит – на улице, где полно людей. А мне снится – снежное поле.

Я по нему бреду один, а вокруг намело сугробов, и меня самого заметает снегом. И вдруг мне кажется, что ведь эти сугробы – засыпанные люди, я только что с ними рядом шёл через метель, мы из одной фляжки отпивали по очереди, отогревались спиртом. И вот они все замёрзли, только я один бреду ещё, но и меня сейчас заметёт. И хочу я их всех отрыть, разгребаю снег – вот уже чью-то руку нащупал, холодную, вот чью-то голову. А меня всего леденит, и снег набивается в глаза, в рот и опять засыпает тех, кого я отрыл. Я уже из сил выбился, и наваливается сон – такой, что я веки приподнять не могу. На минуту мне даже хорошо делается, тепло, но я-то знаю – вот так и замерзают в степи, надо себя пересилить, выбиться из-под снега. И сколько я ни рвусь – всё попадаю то локтем, то коленкой в мёртвые животы, в мёртвые лица, как будто в мешки с камнями.

Вот тут я просыпаюсь, и я думаю: о чём бы вспомнить мне, чтоб страшный этот сон развеялся? Хоть бы о какой-нибудь твари живой, которая только радость доставила и ничего другого. Вот про китёнка, например, это самое лучшее. Я бы хотел его увидеть во сне. Но ни разу он мне не приснился.

Не знаю уж, как это вышло, что он к нам в сети попал; киты ведь у нас селёдку не выедают, как акулы. А этот-то совсем был молочный. Может быть, он мамашу свою потерял, обезумел от страху и носился туда-сюда по морю – пока не напоролся на наш порядок. Запутался, рваться стал и ещё больше намотал на себя сетей. Да не одних сетей, а поводцов и вожака.

И вот под утро вахтенный штурман прибегает в кубрик: «Ребята, сети выбирать. Срочно!» – «А что за срочность такая, что час покемарить не даёшь?» – «Да нечисть какая-то попалась, пароход шатает!» Мы прислушались – и правда, дёргается пароход. Ну что – пошли, вытрясли сколько-то там сетей, подвирали эту нечисть к борту. Оказалось – синий китёнок попался, вот какая нечисть. Но правда – редкость большая, их уже всех почти выбили. Ну, ладно, а что же с ним делать? Обрезаться от него, выкинуть метров двести порядка? Но жалко всем, то есть не порядка жалко, а что погибнет китёнок, он же весь спелёнутый, плавником не пошевелит. А на нём тоже не разрежешь путы, это водолазов нужно звать, да к нему и подплыть опасно, убьёт и не заметит. «Давай на палубу вывирывать, – кеп приказал. – Что ещё остаётся?»