Бондарь спросил:

– А другим нельзя? Ребров моя фамилия.

– Можно, Ребров. Представь себе, можно. Каждый, кто хочет списаться, может это сделать. В установленном порядке. Подать заявление капитану, получить у второго штурмана аттестат и так далее. Держать никого не собираемся. Боязливые да робкие нам не нужны. Коллектив у нас здоровый, а от балласта освободится – ещё здоровее будет. Так, орлы?

Он улыбался, всё своё золото выставил, а руку положил на плечо – тому, кто поближе. А ближе всех к нему Митрохин стоял, чокнутый наш, моргал белёсыми ресницами. И тут он весь встрепенулся, покраснел, даже затрясся – от злости, что ли, или знамение ему привиделось.

– Что мы стоим, действительно, лясы точим! Работать надо! Чиниться. А думать – не хрена, ребята. А ну, айда работать!

– О-о! – Граков удивился даже, потрепал его по плечу. – Гляди-ка, Иван Кузьмич. Мы тут насчёт железа беспокоимся, а на этом железе – ещё люди плавают!

Чокнутый наш рванулся – куда-то чего-то вкалывать.

– Ну, ребятки, – Граков нам сказал. – Давайте-ка, действительно делов у нас хватает, не будем розовым мечтам предаваться.

Мы постояли и разошлись. Тут лишь заметили, что сварщики уже протянули провода к корме, притащили с катера пару стальных листов. А всё – пока мы лясы точили.

– Веселей, веселей на палубе! – Это уже старпом покрикивал из рубки. – Заспались.

Шурка с ним задрался:

– Сиди там. Скажи спасибо, что не разжаловали.

– Ты с кем разговариваешь?

– С кем! С тобой.

– А ты глаза разинь. Ты не со мной с одним.

А за ним, действительно, кеп стоял – хмурый, шапку на брови надвинул. К нему тоже как будто относилось.

– А я вообще говорю. Кой-кого не мешало бы разжаловать!

Кеп там отошёл вглубь. Я Шурку взял за рукав, увёл от греха подальше.

Отдраили трюма, стали бочки катать на полубак. Это – чтобы корма задралась. Всё делали молча, но каждую минуту готовы были сорваться. Так оно вскорости и вышло.

Кепу идея пришла – на полубак ещё и сетей натаскать. Это нужно весь порядок, уложенный для выметки, разрушить, а потом его снова набирать. И много ли толку от сетей – в них, в каждой-то, тридцать кило весу; это чтобы увеличить дифферент на сантиметр, нужно сеток полста, не меньше. Мы их таскали, таскали, потом соображать начали – что же это мы делаем? А вернее – дрифтер обо что-то споткнулся. И озверел.

– Посылают командовать лопухов на нашу голову, так их и так и разэтак!

А тихо было, и кеп, конечно, услышал. Он уж, поди, и сам не рад был, что такая идея ему пришла, но команда отдана, отменить – амбиция не позволяет.

– Скородумов, ты это про кого?

Мы бросили сетки, расселись на них и закурили. Спектакля ждём.

– А я, – говорит дрифтер, – про тех, к кому это относится.

– Скородумов, у меня к тебе давно претензия. Не нравишься ты мне, Скородумов.

– А я не затем плаваю и не за то деньги получаю, чтоб кому-то там нравиться.

– Так вот, Скородумов, больше нам с тобой не плавать.

– Да упаси господь! Только до порта дойти, а там расплюёмся. Ну, это уж потерпим недельку.

– Нет, не недельку, Скородумов. Насчёт порта – вопрос решённый.

Дрифтер так и сел. Мы б тоже так и сели, но уж и так сидели.

– Когда это он решённый?

– Извини, с тобой не посоветовались. Так что можешь – в индивидуальном порядке. Мы тебе замену найдём.

Дрифтер взял сетку и потащил. Мы за ним. Лицо у него свекольное стало, и все слова в горле застряли.

– Хорош! – Кеп наконец скомандовал. – Больше не таскайте.

А мы всего-то штук двадцать перетаскали.

– Как это «хорош»? Или уж все таскать или не браться было…

Но кеп уже там удалился. Вместо него старпом выглядывал.

– Ладно, Скородумов, покричали и хватит. Тебе сказано – хорош.

– Дак эти-то что – обратно таскать?

Старпом задумался.

– Валяйте, – говорит, – обратно.

Бог ты мой, что тут сделалось! Дрифтер взревел – так что чайки взмыли над Фугле-фиордом, пошёл неверным шагом к полатям[56], вытащил багор и кинулся с ним наперевес к рубке. Старпом уже, наверно, с жизнью простился, стоял, как памятник на своей могиле. Впятером мы дрифтера завернули, увели в кубрик. Там он минут через сколько-то успокоился и вышел с помощником – шкерить подбору. Остаёмся мы или уходим, а он её должен срезать со старых сетей, негодных, а в порту сдать – она ценная, сизальская.

А мы всё катали бочки, пока не сказали нам «хорош», задралась корма, можно заваривать пробоину.

Боцман соорудил беседку – два штерта и доска, – на ней мы обоих сварщиков смайнали за борт. Один там дрелью сверлил отверстия в обшивке, другой кувалдой выстукивал края пробоины.

– Эй, сварщики! – Шурка им орал. – Вы там варите как следует. Потонем – вас же совесть замучит.

Нам с Васькой Буровым боцман вручил по лопате – мокрый уголь из каптёрки штывать в пробоину. Его там до чёрта насыпалось – трубу разорвало, по которой он сыплется из бункера, вся вода от него почернела.

– Эй, сварщики, – Васька шептал им в дыру. – Ни хрена не варите, поняли? Одних бичей слушайте. Сварите себе тяп-ляп, чтоб она снова потом бы разошлась.

– Да не поймёшь вас, ребятки, кого слушать.

Они и не слушали, грохали по обшивке. Дрель визжала как зарезанная.

– Давай, Васька, штывай, – сказал я ему.

– Да погоди, вожаковый, посачкуем. Никто ж нас тут не видит.

Я один штывал. Что толку сачковать – когда в дыре сидишь, грохот в ушах, визг. Но Ваську хоть за ноги подвесь – он и так сачковать будет. Сидел на кадушке с капустой и всё перекуривал да перекуривал.

Пришёл старпом – взглянуть на нашу работу.

– Сколько выгребли?

– Сто шидисят три лопаты, – Васька говорит.

– Он, значит, работает, а ты считаешь?

– Как же не считать? Мы ж по очереди. Вдвоём же не развернуться, продуктивность снижается.

Он хороший сачок, образованный. Спросил даже, с большой готовностью:

– До сколька штывать, старпом? До тыщи или до трёх?

– Пока сухой не пойдёт.

– Ясно, это считай – тыща семьсот лопат.

Старпом постоял и ушёл.

– Кури смело, – говорит мне Васька. – Слыхал? «Пока сухой не пойдёт».

– Ну, так нам тут работы суток на трое.

– Что ты? Его, если хочешь знать, вообще штывать не надо. Думаешь, он мокрый не горит? Его специально водой поливают, спроси у кандея.

Я бросил лопату.

– Так чего ж мы с ним возимся?

– А не возись! Я ж те говорю – кури. Ну, шевели полегоньку, а то на палубу выгонят.

Я снова взял лопату.

– Не напрягайся, – сказал Васька. – Это ж мы всегда можем сказать: «сухой пошёл».

– Так они ж увидят.

– А мы сами сухого подсыпем. Из бункера приволокём и затолкаем в трубу. Ты, Сеня, молодой ещё, дак за артельного держись. Я с дураками всю жизнь дела имею, а с ними-то больше научишься, чем с умными.

Но недолго мы блаженствовали. Граков пришёл – я его ботинки увидал, с замшевым верхом. Стоял и стоял у нас над душой, пришлось тут и Ваське включиться в работу.

Вдруг он нас спрашивает, Граков:

– Это кто велел?

Я всё кидаю лопату за лопатой.

– Кто приказал уголь в воду бросать?

– Мало ли, – говорю, – умников на пароходе.

– А у тебя у самого голова на плечах имеется?

Я встал, опершись на лопату, и заглянул вверх:

– Ну, вы потише, меня родная мама с детства не обижала.

– Грубый матрос, – говорит он мне. – Совершаешь двойную бесхозяйственность и грубишь при этом старшему. Уголь надо сушить, а не бросать в воду. А второе – дно засоряешь в бухте. По конвенции мы здесь окурок не имеем права бросить за борт.

Это он всё правильно говорил. Но мне его тоже подколоть захотелось.

– А моё дело маленькое. Скажите старпому, пускай своё приказание отменит.

– Так вот я тебе приказываю.

– Вы? А кто вы такой на судне, прошу извинения? Я вас просто знать не знаю.