– Ну и я – только так бросил.

Он поцокал языком. Свайку положил возле люковины.

– Отчего ж мы такие нервные, Сеня? Кто ж нас такими нервными сделал? Не иначе – Хрущёв. Всё чего-нибудь придумает, турист. То кукурузу, понимаешь, то Большую Химию. А при Хозяине-то, вспомни, и порядок был, и каждый год к первому апреля, цены снижены… Ай-яй-яй!.. Но ты вирай всё-таки, Сеня. Помаленьку, а вирай.

Тут в нём опять голос прорезался:

– А что стоим, как балды на паперти? А ну, помогите ему!

Серёга Фирстов с Шуркой кинулись к нам. Я опять полез в трюм. Потихоньку они мне спускали шлаг за шлагом, пока я всё не уложил.

Дрифтер спросил с неба:

– Дома, Сеня, мы за это дело выпьем?

Я не ответил. Он постоял, языком поцокал и ушёл к шпилю. Всё лицо у меня горело и руки тряслись.

Сетки пошли – то быстро, то не спеша, косяк попался неплотный, так что я и набегаться успевал и отдышаться. Если что и скапливалось там, на палубе, дрифтер сам подходил помогать. И приговаривал ласково:

– А вот и опять вожачку накопилось. Повираем его, Сеня? Или там:

– Заснул чего-то вожаковый наш, как бы это разбудить, не осерчает?

Я уж помалкивал. Пласты ложились мне под ноги, и я на них поднимался к подволоку. Сначала шапкой коснулся, потом голову пришлось подвернуть. Последняя бухта всего труднее шла, – их всё-таки восемь оказалось, а не семь, – я её чуть не на четвереньках койлал. Когда последний шлаг упал, отцепленный уже от стояночного троса, я и не поверил, что конец. Подержал его в руке. Нет, ничего уже к нему больше не привязано. Конец.

– Всё, Сень, вылазь на воздушок.

Дрифтер стоял надо мной, лыбился. Я полез наверх и чуть не свалился обратно в трюм. Дрифтер меня под мышки выволок.

Я пошёл на полубак, прислонился там животом к фальшборту, глядел на воду. Теперь-то я понял, почему вожаковые глядели часами в подволок, как скойлают все бухты.

Вода чуть плескалась, и в ней кружились чешуинки. Синее и серебристое – это красиво, чёрт дери. А больше мне ни о чём не думалось.

– Устал? – спросил дрифтер.

Я только вздохнул. Ответить – язык не шевелился.

Чешуинки закружились быстрее, поплыли назад, вода заструилась… Это мы на новый поиск пошли.

Потом я люковину закрывал, завинчивал… Но рано или поздно, а придётся к палубным идти, не хочется же «сачка» заработать, да и нечестно.

Вот и дрифтер напомнил:

– Отдышись минуту и давай – бичам помогать. Есть ещё работа на палубе.

Я-то знал, что свайку они мне не забыли. Бондарь по крайней мере. Он только и ждал высказаться.

– Кому помогать? – я спросил. Хотя у меня ещё руки не отошли за что-нибудь взяться.

– А не надо, Сеня, – сказал он мне ласково. Весь раскраснелся от работы. Но больше от злости. – Ты сегодня и так намахался. Свайка – она тяжёлая.

– Это смотря в кого кидать.

Он ухмыльнулся в усы, запечатал тремя ударами бочку, откатил.

– В меня бы – ты б уже на дне лежал.

– Не лежал бы. В тебя-то я бы не промахнулся.

Ну вот, обменялись любезностями, больше из бичей никто ничего не добавил. Исчерпали, значит, тему.

Устали они не меньше моего. А вот вымарались побольше. Я-то хоть чистый там бегаю, в трюме, а они – в чешуе по макушку, в слизи, в крови, на сапогах налипло с полпуда.

– Везёт тебе, Сеня! – Васька Буров мне позавидовал. – Благодари судьбу. А холода настанут – тебе ещё всех теплей будет.

Я не стал спорить. Хорошо бы все хоть день в чужой шкуре побывали, никто бы никому не завидовал.

Я поглядел – вся палуба в работе. Вертится карусель. Сети уже уложены и придавлены жердиной, последнюю рыбу сгребают, подают сачками на рыбодел[42], там её боцман с рыбмастером, в резиновых перчатках с нарукавниками, мешают с солью, ссыпают себе под живот, в бочки.

Салаги взялись палубу водой скатить. Один скатывал, другой ему потравливал шланг. Ну, это и один может. Тут же Алика за плечо завернули. Васька Буров завернул – он, как ястреб, сразу видит, кому меньше работы досталось.

Дрифтер с помощником возятся у сетевыборки, что-то она сегодня заедала. А заедает она, потому что на берегу придумана, там не качает, сетку из-под храпцов не рвёт. Они её разобрали, посмотрели, да и снова начали собирать. Вроде бы всё в порядке. Ну, а завтра снова она заест – разберут да посмотрят.

А все остальные – конечно, с бочками. Великое дело – бочки! Их надо выбрать из трюма, вышибить донья, обручи осадить и залить водой, чтоб разбухли к утру. И ещё так расставить их, чтоб не мешали ходить и не кренили судно, и чтоб не падали, не катались по всей палубе. Только они всё равно и мешают, и кренят, и катаются, потому что палуба маленькая, а бочек до чёрта, и неизвестно, сколько их назавтра понадобится. Выставляют штук семьдесят, больше всё равно не поместится. Если заловится рыба – значит, будем маневрировать: штук десять пустых достанем, на их место штук десять с рыбой, и так до посинения. А в это время, пока мы с ними возимся, судно идёт, и бочки вырывает из рук, но кеп и минуты не ждёт, он завтрашнюю рыбу ищет.

Так что салаге Алику плохо пришлось – отрядил его Васька подкатывать ему полные, с рыбой. Сам-то он на лебёдке пристроился, там силы никакой, только храпцы надевай на кромки да помахивай варежкой. Самое муторное – подкатывать. Надо её, родную, скантовать в обнимку, вывести из узкости, после уж повалить и катить к трюму. Кое-как салага её скантовал и повалил, а дальше она у него сама поехала. Но прежде она его сбила с ног. Едва-едва я успел её перехватить.

– Ты, – спрашиваю, – из цирка? Или так, жить расхотелось?

Он сидел и глаза таращил. Даже испугаться не успел. Не понял, чем бы это кончилось, если б она к нему вернулась с креном. Вскочил и снова за бочку.

– Подожди, – говорю, – посмотри хоть, как это делается.

– Чего ты с ним нянькаешься? – Шурка Чмырёв мне заорал. – Синяков понабьёт – научится. Мне кто показывал?

– Потому ты дураком и остался. Гляди, – говорю я Алику, – я её одними пальчиками покачу. Видишь – сама идёт. Всё понял?

Покивал он, потом сам попробовал – опять она у него вырвалась.

– Алик! – ему Димка кричит. – Не позорь баскетболистов!

– А чёрта ли толку, – говорю, – что он баскетболист? Тут думать надо. Вот, смотри. Ты на пароходе работаешь, тут всё труднее в сто раз. Но можно же эту качку использовать. Ты же не смотришь, катишь её против крена, это себе дороже. А я подожду, и вот она сама пошла, только поддерживай с боков. А теперь крен на меня, сейчас назад покатится, а я её – поперёк. И никуда она, сволочь, не денется. Вот и весь университет.

Понял как будто. Сам попробовал – и получилось. Расцвёл от радости.

– Спасибо, – говорит.

– Не за что. Спасиба мне твоего не надо. Мне б как-нибудь тебя живого домой отпустить.

Вместе мы быстренько их скатали, и он до того разошёлся – ещё чего-то хотел делать на палубе.

– Неужели всё? – спрашивает.

Я удивился – одно дело ему показали, а в другом он опять лопух. Видит, что трюм не закрыт лючинами[43], брезент валяется рядом.

– Так и поплывём, – спрашиваю, – с разинутыми трюмами?

Даже уши у него запылали.

Мы положили все лючины, накрыли брезентом. Тут он сам его стал заклинивать.

– Ты, – спрашиваю, – ручник держал когда-нибудь?

– Что это такое – ручник?

– То, что в руке у тебя.

– А! Молоток?

– Дай сюда. И ступай в кубрик.

Жора-штурман крикнул мне из рубки:

– Гони ты его по шеям, сам сделай.

Алик на меня поглядел, и мне нехорошо сделалось. У него чуть не слёзы были в глазах. И правда, зачем я его мучил?

– Иди умывайся, без тебя управлюсь.

Он встал, руки в карманах, но не уходил. Смотрел, как я брезент заклиниваю. А рядом другой лежал ручник и клинья – он их не догадался взять.

– Ну, что стоишь над душой как столб!