«Маркони» у нас живёт на самой верхотуре, выше и капитана, и «деда», рядом с ходовой рубкой. Повернуться там негде, сплошь аппаратура, и качает его сильнее, чем нас под палубой, и вечно народ толчётся. Но я б согласился так жить – ночью ты всё равно один, видишь чьи-нибудь огни в иллюминаторе, а что там штурман мурлычет на вахте или треплется с рулевым, это-то можно музыкой заглушить.
У «маркони» было темно, а сам он спал на одеяле, вниз лицом. В магнитофоне плёнка уже кончалась. Но он, верно, и во сне помнил, где она у него кончается, – полез спросонья менять бобину. И наткнулся на меня.
– Это кто?.. Идём куда-нибудь?
– Нет. В дрейфе валяемся. Просто выравниваем порядок.
Он почесал в затылке.
– Ну правильно, выметали. Всё забыл начисто. Присаживайся.
Я сел к нему на койку. «Маркони» перевернул бобину и опять залёг. Приёмник в углу шипел тихонько, подсвечивал зелёным глазком.
– Вызова ждёшь? – я спросил.
– Подтверждение дадут насчёт погоды.
– А много обещали?
– Два балла. От двух до трёх.
– Зачем же подтверждение? Не штормовая же погода?
– А низачем. Кеп придёт, спросит. Он пунктуальный – всё ему в журнал запиши: сколько обещали, сколько подтвердили. Ты с радиограммой?
– Нет. Песенку одну хотел поставить.
– Исландскую?
– Не знаю, чья она.
– Ну, я знаю, какая тебе нравится. Тут она будет.
Мы с ним закурили. Лицо у него то красным становилось от затяжки, а то – зелёным от рации. Вдруг он спросил:
– Слушай, мы с тобой плавали или нет?
– Не помню.
– И я не помню.
– Сеня меня зовут, Шалай.
– Я знаю, я твой аттестат передавал. Меня – Андреем. Линьков.
Я до этого как-то мельком его видел. Такой он – большеголовый, лобастенький, быстро улыбается, быстро хмурится, а морщины всё равно не уходят со лба. Уже – где лоб, где темечко, волосы белые редки, залысины далеко продвинулись – к сорока поближе, чем к тридцати пяти. Нет, мои все «маркони» как будто помоложе были.
Спросил меня:
– С Ватагиным-капитаном ты не плавал?
– Одну экспедицию, в Баренцево.
– Н-да, – он вздохнул. – Это нам ничего не даёт. С Ватагиным кто ж не плавал! Зверь был, а? Зверь, не кеп!
– Зверь в лучшем смысле.
– В самом лучшем! А в какую экспедицию? Это не когда он швартовый на берег завозил и сам чуть не утоп?
– Нет, такого при мне не было.
– Представляешь, в Тюву приходим из рейса – и машина застопорилась. Сто метров до пирса не довезла. Так спешили, что всё горючее сожгли. Ну что – на конце подтягивайся к пирсу. Но шлюпку спускать – с ней же час промытаришься. А темнеет уже, к ночи дома не будем. Тут Ватагин раздевается, китель вешает на подстрельник, мичманку на кнехт, бросательный в зубы и – бултых, поплыл. Ну, пока он бросательный тащил, всё ничего, только что холодно в феврале купаться. А когда самый-то швартовый пошёл, тут он его и потащил на дно. Орут ему: «Брось его к лешему, душу спасай!» Но ты ж знаешь Ватагина! Хорошо – догадались за этот же конец его обратно на пароход втащить. Из зубов он его не выпускал. Потом всё-таки шлюпкой завезли…
– Нет, – говорю, – при мне другое было.
– Ну-к, потрави!
Такого же сорта и я ему выдал историю. Как у нас, на выборке трала, палубный один свалился за борт. И никто не заметил, он сразу под воду ушёл, а когда скинул сапоги и вынырнул, то уже кричать не мог, дыхание зашлось. И как его тот же бравый Ватагин заметил случайно с мостика. Никому ни слова, тревоги не поднял – зачем ему потом в журнале писать: «Человек за бортом»? – а сам быстренько разделся до пояса, обвязался железным тросом и прыгнул. С полчаса они там барахтались втихомолку – Ватагин его один хотел вытащить, команда чтоб и не знала. Но пришлось всё-таки голос подать. Мы их уже полумёртвых вытаскивали. Всё-таки он шалавый был, этот Ватагин – если у нас в башке, у каждого в среднем по пятьдесят шариков, то у него, примерно, двух не хватало.
– Не-ет! – сказал «маркони». – Он легендарный был, Ватагин! Шепнули ему: в соседнем отряде картина имеется, австрийская, «Двенадцать девушек и один мужчина», ну сильна комедь! Так он и про рыбу забыл – какая там рыба, трое суток мы, как пираты, по всему промыслу шастаем, людей пугаем, и он в матюгальник у каждого встречного спрашивает: «А ну отзовись, не у вас “Двенадцать девок”?» Не успокоился, пока не нашли. Дак потом мы её суток трое крутили без передышки. И всё равно он ловил всех больше. Удачливый был, чёрт. Или нюх какой-то имел на рыбу. Что ты! Разве теперь такие кепы?
Мы таким манером ещё минут пять потравили: какие бывают кепы, и что за люди когда-то ходили по морю – маринманы, золотая когорта, каждому хоть памятник ставь при жизни, и куда ж это всё ушло, – и сошлись мы на том, что и кеп у нас так себе, звёзд, наверное, с неба не хватает; и команда какая-то подобралась не дружная, и вообще-то вся экспедиция у нас не заладится…
Рация в углу запищала, «маркони» перекинулся на другой край койки, надел наушники, стал записывать. Потом погасил зелёный глазок.
– Два балла. Легко вам будет выбирать.
– Теперь тебе спать можно?
– Сиди, потравим ещё. Какой спать! Мне ещё радиограммы передавать, вон ваша братия понаписала, целые повести. – Зажёг плафончик над столом. Там ворох лежал тетрадных листочков, исписанных чернильным грифелем. – Хочешь – зачти. Только между нами.
– Не надо.
– Да развлекись! Ну, я те сам зачту.
Ох, эти наши радиограммы! Васька Буров долго-долго кланялся всем кумовьям, жене наказывал беречь Неддочку и Земфирочку, «пусть будут здоровенькие, а папка им с моря-океана гостинцев привезёт и сказку расскажет про всякие морские чудеса». Шурка Чмырёв – тот со своей Валентиной объяснялся сурово: «Ты помни, что я тебе тогда сказал, а если моя ревность и вообще характер тебя не устраивают, то лучше порвать это дело, пока не поздно. А ещё я Гарику задолжал десятку, отдашь ему с аттестата и пиши мне чаще. Твой супруг Александр». Митрохин своему братану отбивал на другой пароход: «Здравствуй, брат Петя! Знаю, что ты на промысле. У нас тоже начались трудовые будни. Первая выметка!!! Экипаж у нас хороший. Сообщи, как у вас. Петя, приложи все усилия, а я со своей стороны тоже приложу, чтобы нам встретиться в море…»
– Не знаешь, что и сокращать, – сказал «маркони». Всё вроде существенно. Говори им, не говори, что у меня больше, чем двадцать слов, в эфир не принимают. Вот, третий штурман – сразу видно морского человека: «Дорогая Александра! Я вас недостоин. Черпаков».
– Брось, к богу в рай.
Отложил он эти послания, лёг, закинул голые руки за голову. На локтях у него и на груди, где разошлась ковбойка, виднелись наколотые письмена, русалки с якорями, мечи, обвитые змеями.
– Как же всё-таки, Сеня? Плавали мы с тобой или нет?
– Какая разница! Тем же и я дышу, чем и ты.
– Но неужели же мы не выясним? Э, слушай! А ведь ты Ленку должен был знать. Ленку – «юношу»!..
– Слышал про неё. А плавать с нею – не плавал. Да при мне уже никаких баб на траулерах не было в помине.
Ещё года за три до первого моего рейса рыбацкие жёны начали скопом заявления писать в управление флота, чтобы всех женщин, которые плавали юнгами на СРТ, списали бы начисто: из-за этих женщин у них семейная жизнь разлаживается. И всех их заменили мужиками.
– В помине-то, положим, остались, – «маркони» мне подмигнул. – Ленка, она знаменитая была женщина. Про неё легенды складывали. Как она в кубрик до подъёма приходила к матросам. В первую койку с краю ложится, с последней встаёт. У них это называлось – «утренняя зарядка». А когда в порт приходили и кеп аванс выдавал, а она от него по левую руку сидела, а по правую – профорг. Он свои взносы собирал, она – свои.
– Тоже потеха, – говорю. – Ты сам это видел?
– Ну, Сень, всего ж не увидишь. Но – рассказывали. Больше, наверное, трёпу было, чем дела… Но ведь под всяким трёпом что-то ж имеется… Ну, и я тоже кое-чему свидетель. Какая у ней с Ватагиным-то была история – целый роман! При всём пароходе. Бичи прямо к ней подкатывались, если что: «Ленка, похлопочи там, на мостике, чтоб не метали сегодня. Погода сильная и отдохнуть охота». Ну, она к бичам с душой относилась. «Ватагин, сегодня метать не будем, устали бичи». И – не мечут, картины крутят. Ну, баба! Не знаю – потом она куда делась. Прямо как в воду канула.
