Садитесь, – печально ответил пожилой водитель. У него было интеллигентное лицо и круглые очки; он был бы даже похож на Марка, только лет через тридцать, причем если бы все тридцать лет Марка держали в темном чулане и вымачивали в хлорке.

В машине играла музыка.

«Вот какая будет следующая песня, так у меня с Марком и получится», – загадала Таня, как девочка-подросток.

К сожалению, следующую песню Адриано Челентано запел на итальянском языке. Таня вздохнула и сказала водителю:

– Вот бы узнать, о чем эта песня.

– А я вам переведу, – вдруг ответил он. – Челентано поет: «Мы иногда ангелы, а иногда черти в этом мире, который не знает угрызений совести».

– А дальше? Дальше?

– «В глубине души мы с тобой сообщники, так дай мне улететь туда»…

– Туда? – переспросила Таня, на секунду задумавшись, но сразу отвлеклась, потому что Челентано вдруг запел припев по-русски:

– Я тебя люблю, я жить без тебя не могу…

«Вот и ответ на гадание», – обрадовалась Таня. Потом вспомнила про шофера и спросила:

– Неужели вы знаете итальянский язык?

– Да, – ответил он грустно, – я когда-то закончил факультет иностранных языков, а теперь вот бомблю на старой машине. Сами знаете, какие теперь времена. Работы нет.

– А я думала, сейчас, наоборот, везде нужны переводчики, – удивилась Таня.

– Может, и нужны, – вздохнул он, – но только такие, вроде вас. С длинными ногами и длинными ресницами.

Таня пожала плечами.

«Я тебя люблю», – заливался Челентано.

С неба снова обрушился проливной светлый ливень. Дурные мысли и страхи последних дней размывало дождем, искристым блеском заполнявшим воздух. Чувства скакали и танцевали в этой солнечной взвеси, как в водяной болтушке, которую Таня готовила по прописям Фаусты Петровны. В открытое окно машины пахло горячим мокрым асфальтом, летом и бензином, и влюбиться было счастьем.

Таня была влюблена и счастлива.

Мы иногда ангелы, иногда черти, а миру вокруг неведомы угрызения совести. В глубине души мы сообщники, так отпусти меня.

Дай мне улететь туда.

Когда вечером Марк пришел на ужин, Таня радостно сообщила ему:

– А я теперь живу здесь!

Молодой человек удивленно поднял брови.

– Фауста Петровна предложила мне переехать к ней, и я отказалась от своей квартиры.

– Ну, я не знаю… – сказал он, но в его голосе особой радости не слышалось.

– Да ладно, не бойся, – произнесла Фауста, выходя из гостиной. – Я вам мешать не собираюсь.

– А я и не боюсь.

– Храбрый…

Поели.

Обстановка за ужином была все же чуть-чуть напряженная, хоть Марк и развлекал дам своими обычными байками про волков.

– Волк – очень полезный зверь. Если его правый глаз засолить и привязать к руке, он снимет лихорадку. – Порошок из волчьей головы излечивает зубную боль.

А Фауста разливала коньяк со своей особой улыбкой для разливания коньяка: мол, вам «Hennessy» или «Otard», а то, что я задумала, не знает никто и, может быть, даже я сама, хотя я сама, возможно, и знаю…

– А если голову старого волка подвесить над входной дверью, она сохранит дом от ворожбы и отравы.

После ужина посидели немного в гостиной. Разговор не клеился. Фауста все больше смотрела в окно, Марк настороженно поглядывал то на нее, то на Таню. А Таня плавала в сладких мечтах: жизнь представлялась ей светлой и безоблачной.

Девушка и думать забыла об окружавших ее страхах, словно и не было ни разодранных трупов, ни мрачных деревьев на берегу озера. Она прожила сегодня такой длинный, пронизанный летним солнцем день, что ей не хотелось возвращаться назад. Хотелось думать о той милой, уютной жизни, которая наступит теперь. Тане нравилось перебирать подробности этой будущей жизни; она играла в воображаемое домашнее хозяйство, как раньше играла в кукол. Когда они будут жить вместе с Марком… Правда, о том, как и где они будут жить вместе с Марком, Таня себя не спрашивала, мысли ее полоскались в беззаботной ирреальности, не желая касаться того странного симбиоза, который ожидал их при жизни втроем в квартире Фаусты…

В общем, когда Таня будет жить вместе с Марком, все изменится, и вкус существования станет иным: полным, ярким, плавным. Жизнь потечет не спеша, замкнутая в сферической полости счастья, без темных повалов в глухие страшные дыры и без истерических порывов вверх, туда, туда-а, в неизвестную и чистую даль, где зло отделяется от добра, как яичный белок от желтка. Жизнь будет ровна и уютна в красоте обыденности, и самый банальный жест каждого дня будет пронизан значительностью и звучностью.

Таня будет ходить за покупками, со вкусом выбирать сизо-лилово-бурые баклажаны и складывать их в плетеную корзинку. Будет ухаживать за своей белокурой красотой. Будет холить свое восхитительное тело, и тереть его жесткими щетками, и носить его в баню, и парить в раскаленной парилке, обливать ледяной водой, натирать медом, и глиной, и водорослями. Добротная и прочная красота обыденности одержит верх над косной стихией хаоса, жизнь можно будет отполировать бархоткой до блеска, словно овальные выпуклые ногти. Даже любовь потеряет надрывную мелодраматичность, желание перестанет лихорадить: ни насилия, ни погони, ни взламывания дверей, только густой плотный шелк взаимной привязанности. По вечерам они будут пить чай под шелковым абажуром с бахромой, а чай Таня будет заваривать из душистых трав, которые пахнут вольным ветром, южнорусскими лугами и Крымом. А Марк все рассказывал Фаусте о волках.

– Если взять шкуру молодого волка, – говорил он, – вырезать из нее подвязки для чулок и написать на них своей кровью магические слова «abumaleth cados», то в таких подвязках на скачках можно обойти самых быстрых лошадей из самых лучших конюшен.

– Abumaleth cados, – зачем-то повторяла доктор, а Тане на позитивной волне отношения к миру были неприятны и эти непонятные, ненужные слова, и весь их разговор. Что, поговорить, что ли, больше не о чем, кроме как о волках и оборотнях?

– А ребенок-то спать хочет, – проявила неожиданную заботу Фауста Петровна, взглянув на молчаливую Таню.

Та принужденно улыбнулась.

– Ну хорошо, – подчеркнуто быстро согласился Марк. – Тогда я пошел?

– Да нет уж, – очень медленно произнесла доктор, – оставайся.

Марк смутился, но возражать не стал.

– Спокойной ночи, Фауста Петровна, – сказала Таня, вставая с дивана. Взяла Марка за руку и повела в отведенную ей комнату рядом с гардеробной.

– Спокойной ночи, – ответила доктор, глядя им в спину остановившимися глазами.

Этой ночью все опять повторилось сначала. Пыхтящий, обливающийся потом Марк, смятые, изжеванные простыни, Таня, зажимающая себе обеими руками рот, чтобы не кричать – и опять ничего, никакого результата. Дверь в эротический рай не хотела открываться; красивая жизнь не складывалась, вылезая наружу неэстетичными физиологическими углами. Тошнотворные запахи, торчащие отовсюду волосы, капли пота, выпуклости, впадины – и все как-то криво-накосо, ничего друг к другу не подходит, колет, жмет, натирает, вызывает отвращение.

– Но ведь нужно как-то это преодолеть, – шепотом убеждал Марк. – Вот увидишь, дальше будет совсем по-другому.

Но представить, что дальше будет по-другому, невозможно, невыносимо тошнит от запаха плоти и от липкой спермы, и хочется только одного: скорее выбраться из этого потного, мокрого хлюпанья, которое неизвестно почему называют красивыми словами «добиться», «соединиться», «взойти на ложе». Какое там «соединиться»! А люди этого ищут, добиваются, даже идут на преступления, но зачем – того не понять из-за двери железной девственности, когда находишься с той, другой ее стороны.

Таня почти завидовала Фаусте Петровне, оставшейся в гостиной в строгом, чистом одиночестве. Наверно, сидит и смотрит вдаль, а на душе у нее светло и печально, и дух ее устремляется к концу земель, вслед за паломниками, которым она вылечила ноги.

А Фауста действительно сидела перед стеклянной стеной и неотрывно смотрела, но не вдаль, а вниз, в гущу деревьев, в которой шевелилось что-то темное и бесформенное. Прекрасная доктор впервые сидела перед окном как старая женщина: урчащий мягкий кот на коленях и тихая жалобная музыка старинного романса на стихи Пушкина: