– Ты же ходишь в гости к Фаусте Петровне, не ко мне, – сказала Таня.

– Ничего подобного. К тебе.

– Нет, – повторила девушка, – я тебя не приглашаю.

– Таня, не уходи, пожалуйста.

– Я не ухожу, – Таня настолько запуталась в собственных мыслях и ощущениях, что, казалось, совсем не знала, что же ей предпринять. Ей не хотелось согласиться слишком быстро и позвать его к себе; не хотелось отказаться и уйти. А еще где-то в глубине подсознания то темное и аморфное, которое тянуло Марка к себе, боролось с последними легкими всполохами, взлетающими туда-а, за холодным ветром, который просил: «Не надо, не делай этого, не ходи, не губи его, ведь все опять начнется сначала: земля, кровь, вода, текущие из трубки в трубку, медленно втягивающиеся друг в друга сосуды, всасывание элементов, медленное увязание, с головой. Не вступай в женский мир, он безвозвратно изменит тебя, ты пропадешь – да ты уже пропала, ты сожрала бабушку, и глаза у тебя злющие, непрозрачные, хоть ты до сих пор носишь красный платочек, а зверь-то уже здесь, слышишь, идет: шлюмф-шлюмф, и что говорить о тебе, отпусти хотя бы его, отпусти – туда, туда-а...»

– Нет, – злобно ответила Таня, и внутренний ветерок горестно стих. Но сомнения все-таки еще оставались.

– Ну ладно, раз ты не хочешь идти в дом, тогда останемся здесь, – сказал Марк, отчаявшись дождаться ответа: они уже минут десять стояли в гулкой подъездной тишине между этажами, – и снова принялся за прерванные поцелуи под тускло мерцающей лампочкой.

Она почти не реагировала, словно решила пустить ход событий на самотек, и не мешала Марку играть в волка. Может быть, она и говорила ему: «Нет» для проформы, но эти слабые «нет» тонули в шуме его дыхания – Марк не на шутку увлекся игрой. В конце концов, Таня даже перестала отталкивать его ловкие руки, давно скользившие по ее телу под одеждой.

Потом он легко приподнял ее, усадил на подоконник – они стояли на площадке между этажами, и скользкая опасность ситуации, казалось, распаляла его еще сильнее: черт, какой же я молодец, как у меня сегодня все классно получается! Марк расстегнул молнию у себя на джинсах и попытался одним махом войти в девушку, но тут она завизжала так, что даже он испугался.

– Ты что? Что с тобой?

– Пусти, мне больно, – глаза у Тани сразу наполнились слезами. Ей было правда больно, а что еще хуже – обидно, что все эти переживания сейчас, как всегда, закончатся ничем. Вот ведь проблема, ей-богу! Другие носятся с этой девственностью, мучаются, терять ее или нет... Она уже была готова на что угодно, лишь бы избавиться от этой проклятой невинности, но ведь нет, Бог опять не давал ей этого сделать – посылал такую боль, терпеть которую не было просто никакой возможности. Господи, какая же опасность заключена в ее женской сущности, если ей так трудно выйти наружу?

– Ты что, девственница?

– Пусти, я тебе сказала!

– Да не бойся, – проговорил он примирительно. – Это только сначала чуть-чуть больно, и все.

– Чуть-чуть! – возмутилась Таня, и уже настоящие, крупные слезы потекли у нее из глаз. – Знаю я это «чуть-чуть», уже два раза пробовала. Это просто пытка какая-то, из которой все равно ничего не выйдет.

– У меня выйдет, – ответил он уверенным голосом. Ему не хотелось верить, что игра в зубастого волка так бесславно закончилась. – Вот увидишь, сейчас все будет хорошо, – и попробовал еще раз, уже сильнее, но Таня опять заорала, как будто ее режут, с неожиданной ловкостью вывернулась из его объятий и побежала вниз по лестнице, к своей квартире.

– Подожди! – говорил он. – Стой! – но пока он путался в очках и джинсах, она мгновенно заскочила в квартиру и захлопнула за собой дверь.

– Таня, ну не будь дурочкой, – сказал он, подходя к двери и нагибаясь к замочной скважине, чтобы говорить тише, – открой, пожалуйста.

– Ни за что, – слышалось из квартиры.

– Это совсем ерундовая боль, она очень быстро пройдет. Раз – и все. Как укол.

– Ага, укол, – всхлипывала Таня из-за двери. – Это ужас какой-то, а не укол. Кажется, что тебя на части разрывают. Я никогда не смогу, ни за что.

– Да перестань ты чепуху говорить. Что, хочешь остаться старой девой, что ли?

– А так быва-ает... – уже в голос ревела Таня. – Я чита-ала... Это называется «железная девственность». Вот королева Англии, Елизавета Первая, такая была-а... И у нее так никогда и не было ни любовников, ни детей.

– Да говорю тебе, это чушь полная.

– Ничего и не чушь. Таким даже операцию делают, чтобы их девственности лишить. А я не хочу опера-ацию...

– Еще не родилась та женщина, которую бы я не мог лишить девственности, – нахально заявил Марк. При этом он нахмурился и поправил очки на переносице. – Вот только открой дверь, и я все сделаю как нужно. И не будет никакой операции.

– Ни за что, – рыдала Таня.

Их реплики равномерно падали по обе стороны двери, как монотонные массажные постукивания по лицу, которым Фауста Петровна обучала Таню. Доктор называла эти движения «пиление» и «рубление» – в зависимости от того, совершались ли они подушечками пальцев или ребром ладони.

Дверь стояла между ними, как плотина, разгораживающая цивилизованный мир и путаный физиологический хаос. Только вот пойди разбери, кто из них находился с какой стороны от этой подсознательной двери, кто пилил-поглаживал подушечками пальцев, а кто рубил ребром ладони, кто затаскивал кого в мутную пучину хаоса. Ведь это только в сказке Перро все просто и понятно, когда плохой Волк просит хорошую Красную Шапочку:

– Танечка, ну не будь дурой, пусти меня в квартиру... Ляг рядом со мной, моя девочка, ляг рядом со мной.

– Но, бабушка, у вас такие большие руки!

– Это чтобы лучше обнимать тебя, моя девочка, это чтобы лучше тебя обнимать.

– Но, бабушка, у вас такие большие уши!

– Это чтобы лучше слышать тебя, моя девочка, это чтобы лучше тебя слышать.

– Но, бабушка, у вас такие большие зубы!

– Это чтобы лучше съесть тебя, моя девочка, это чтобы лучше тебя съесть.

«А знаешь, моя девочка, что было после этого в старой сказке? Жаннетта так испугалась зубов дьявола, что ей от страху захотелось писать, и она сказала:

– Ах, бабушка, мне очень хочется писать.

– Пописай в кровать, моя девочка, пописай в кровать.

– Но это очень гадко, бабушка.

– А я боюсь, что ты убежишь, моя девочка. Я боюсь, что ты убежишь.

– Если вы боитесь, бабушка, привяжите к моей ноге нитку, и, если вы испугаетесь, что я убежала, пока я буду писать на улице, дерните за нитку и увидите, что я здесь. Это вас успокоит, бабушка, это вас успокоит.

– Ты права, моя девочка, ты права.

И чудовище привязало шерстяную нитку к ноге Жаннетты, а кончик от этой нитки зажало в руке...»

Конечно, Марк говорил Тане не эти слова из-за двери, но звучали они именно так, недвусмысленно и окончательно: «Открой мне дверь, моя девочка, и я тебя съем».

– Я совсем не хочу сделать тебе больно, поверь мне, – говорил он.

– Неправда, – всхлипывала она. – Вы все хотите сделать мне больно, все.

На миг испытанная боль притупила голос того, темного, которое требовало открыть дверь и впустить Марка. Даже стало слышно опять, как подвывает ветер, как жалуется на это кошмарное несоответствие между интеллигентными разговорами под лампой Фаусты и этой неудачной попыткой заняться любовью на подоконнике в подъезде! Как, объясните, как может сочетаться открытое, милое лицо в круглых очках с этими нелепыми половыми органами, вываливающимися из джинсов? И свиная колбаска торчит из банки с мазью от чесотки...

«И они все такие, все! – словно слышала Таня. – Ездят в метро, держатся за поручень, говорят: «Извините, пожалуйста», притворяются, что ничего этого нет, а сами только и думают о том, как раздеться, превратиться в чудовище, сожрать тебя, насадить на эту жуткую колбасу, которая раздерет тебе все внутренности...»

Нет, она никогда не сможет пережить боль, которую вызывает это пиление-рубление, никогда, не стоит даже и пытаться.