Покачиваясь от усталой злобы, я сижу на кухне в квартире Андрея. Хозяин дома, одетый в какую-то невероятную шелково-блестящую полосатую пижаму, тем временем вспоминающе бубнит:

— Еще он иногда заходил, не помню, как называется, такой ресторан в районе Монмартра. Потом в районе «Гранд Опера» есть одно место.

Растерев лицо ладонями, встаю и наливаю себе еще кофе.

— Нет, Андрей, так не пойдет. Возьми бумагу и выпиши все места, в которых Леонид Борисович бывает вечерами. Приятели, кафе, рестораны. Женщины…

Услышав о женщинах, Андрей берет еще один лист бумаги и в сомнении качает головой:

— Я, конечно, напишу. Только… так мы его не найдем.

— Найдем. Все мы — люди привычек. Даже если нас очень напугать. Кстати, что ты собираешься делать дальше? Бортновский, скорее всего, будет сворачивать свой бизнес здесь.

Андрей молча пожимает плечами. Хочет что-то сказать, но останавливается.

— Понятно. Бортновский даст тебе денег — я за этим прослежу, — и тогда решай, как быть. Можешь попробовать устроиться по специальности здесь или в Штатах. Подумай, может, стоит вернуться в Москву. Тебе трудно будет тут пробиваться, поверь. Ты одаренный человек, но есть еще проблема характера.

— Я знаю.

— Вот и хорошо. А пока — посиди дома пару дней, а еще лучше — у какого-нибудь друга. Пока все окончательно не успокоится.

Продавщицы, официанты, метрдотели, собутыльники Бортновского смешались у меня в голове. Все они, как один, отрицательно качают головами, так что у меня скоро начнется морская болезнь. Нет, они не видели Леонида последние дни. Нет, он не заходил. Нет, не звонил.

Если я найду этого типа раньше Хелле, то немцу останется только признать свое поражение — я придушу Бортновского первым, и ни при каких условиях не уступлю этого права никому. Сейчас нет других забот, кроме как искать этого любителя оружия! У Бортновского даже денег толком нет — его доля от операции с картинами лежит на счету, о котором он не имеет никакого представления. Выкинь он вовремя пистолет — сейчас получил бы деньги, и кати себе на здоровье на все четыре стороны! Так нет, он будет барахло свое собирать, пока ему голову не открутят!

Поговорив с очередным барменом, допиваю кофе и кладу на стойку пятьдесят франков. Бармен благодарно улыбается и показывает мне куда-то в сторону, объясняя, как пройти. Едва отойдя от стойки, слышу сигнал мобильного телефона. Включив его, вздыхаю от долгожданного сопения и придушенно-конспиративного голоса:

— Алексей, это я. Алло, ты слышишь?

Подавив в себе злобу, по возможности дружелюбно отвечаю:

— Ты что же, милый друг, пропал? Я тебя ишу-ишу…

Бортновский все так же вполголоса торопливо объясняет:

— Я отключал телефон, боялся, Хелле позвонит. И в офисе я не был. Есть новости?

Сейчас будут тебе новости, конспиратор проклятый. Продолжая идти по бару, пересекаю зал, спускаюсь по лестнице в подвал, где рядом с туалетами расположены телефонные кабинки.

— Как тебе сказать, Леня. Вообще-то новости есть. Но ты сначала произнеси заклинание. Повторяй за мной: «Прости меня, пожалуйста. Я теперь всегда буду тебя слушаться и выбрасывать все, что ты скажешь.»

Подумав, Бортновский обеспокоенно интересуется:

— У тебя все в порядке? Я ничего не понял.

— Хорошо, я тебе все объясню при встрече.

— Где встретимся?

Наступает развязка. Выключая мобильный телефон, говорю в затылок Бортновскому, который стоит в кабинке с трубкой, прижатой к уху:

— Да прямо тут!

Роняя трубку и хватаясь за сердце, Бортновский реагирует коротким воплем и попыткой сползти на пол. Но нечего тут мне сползать — он отделался легким испугом в прямом смысле этого слова.

— Вставай-вставай. И не надо орать. Поздно орать. Хелле обнаружил у тебя в офисе пистолет. Сейчас он ищет тебя по всему Парижу. Мне полагается приз — я первый тебя отыскал.

Сиреневый от страха Бортновский благодарно и безмолвно кивает. Сейчас с ним шутить не только бесполезно, но и даже как-то бессовестно.

— Андрея я предупредил — он уже укрылся. Вот твоя карточка, на ней деньги за коллекцию. Переведешь Андрею десять тысяч, как договорились. Не забудешь? Я проверю. И последнее — у тебя есть, где спрятаться на время? Думаю, дня на два-три?

Бортновский все так же молча кивает еще раз.

— Вот и прячься.

Ковальски аккуратно заштриховал последний неправильный треугольник на листе бумаги. Привычку рисовать мозаику из наползающих друг на друга узких и хищноостроугольных фигур он усвоил еще во времена студенческой молодости, когда надо было занять время на малоинтересных семинарах по философии и'политологии во время учебы в Беркли. Позже он совершенствовался в этом искусстве на длинных служебных совещаниях, слушая еще менее интересные рассуждения начальников преклонного возраста. Главная хитрость заключалось в том, чтобы треугольники не были слишком большими, тогда движения руки со стороны напоминали скоропись и не привлекали недоброжелательного внимания начальства. Когда Ковальски был в хорошем настроении, треугольники были по преимуществу светлыми и серыми. Сегодня лист бумаги был почти черным.

Закончив рисунок и отодвину» его по полированному столу в сторону, Ковальски поднял немигающий взгляд на Хелле. Тот поставил подпись на последнюю страницу контракта, по которому его компания переуступала права на первые запуски «Гермеса» американской корпорации в лице человека с русским именем Виктор Сухоруков. Встав из-за стола и убирая ручку в карман пиджака, Хелле нашел взглядом Ковальски. Тот отсутствующе следил за тем, как Сухоруков убирает бумаги в портфель, пожимает руку Хелле и, пробормотав невнятные поздравления, бодро шагает к выходу из небольшого конференц-зала аэрокосмического салона. Вслед за ним, не глядя по сторонам, вышел Хелле.

Ковальски неторопливо поднялся. Вместе с подписанием Сухоруковым договора исчезли последние надежды на благополучное завершение операции против «Гермеса». Только что заключенная сделка отсекала саму возможность размещения на носителе спутника, который должен был стать причиной скандала вокруг российского проекта. Через две недели на орбиту уходили невинные гражданские аппараты, в которых будут получены химически чистые вещества.

Во время вчерашнего разговора с Соловьевым Ковальски впервые за свою карьеру ощутил, что полностью утратил контроль за ходом событий. Невероятная, чудовищная глупость, которую совершил Хелле, невозможность исправить просчеты, наконец, предложенный Соловьевым выход создавали впечатление потока, который нес Ковальски прямиком к обрыву. Он даже видел этот обрыв: каменистую гряду в потоке по краю водопада, летящую в тишине гладкой стеной воду и ревущую пену, и брызги внизу.

Ковальски прекрасно понимал, что предложение Соловьева перепродать запуски фармацевтической корпорации и таким образом вернуть полученные для операции против «Гермеса» деньги американских налогоплательщиков могли помочь ему спасти лицо. Подготовленная Соловьевым легенда о якобы проведенной российской стороной проверке компании Хелле и отказе от сотрудничества в рамках проекта «Гермес» была еще одним элементом, который полностью очищал бы Ковальски от подозрений.

Однако он отчетливо осознавал и то, что эта помощь потребует от него платы. И какой она будет, гадать не приходилось. Прощаясь, Соловьев без улыбки обещал новую встречу в самом ближайшем будущем. Слабым утешением для Ковальски была возможность сказать в ответ:

— Хотелось бы верить, что мы сможем увидеться. Конечно, я заставлю Хелле подписать завтра все необходимые документы. Но, не хочу вас огорчать, удержать его от попытки свести с вами счеты я не способен.

Помолчав, он добавил:

— Так что, как говорится, ходите и оглядывайтесь.

Утром просыпаюсь рано и долго безо всякой цели смотрю в широкую щель между тяжелыми гардинами. В Париже принято закрывать окна прочными деревянными ставнями или, на худой конец, плотно задергивать шторы. Чего парижане, собственно, боятся — вторжения в их личную жизнь или грабежа — мне непонятно. Но я так и не смог привыкнуть к глухой изоляции от внешнего мира и оставляю широкий просвет между гардинами. Хорошо все-таки знать, что происходит в мире. Хотя бы иметь представление о времени суток.