Минут через десять Бортновский начинает приходить в себя.

— Поехали ко мне. Только возьми по дороге чего-нибудь выпить.

— Думаешь, есть что праздновать? Пьянка над неостывшим телом? В этом есть нечто циничное. Все-все, я больше не буду. Прости, конечно, ты прав, здесь нет ничего смешного.

Сверкнув глазами, Бортновский отворачивается. И только время от времени хрипло бурчит, указывая дорогу.

У Леонида просторная трехкомнатная квартира на третьем этаже пятиэтажного дома, слава богу, оборудованного лифтом. Быстрый осмотр емкого, но совершенно пустого холодильника показывает, что купленная мной литровая бутылка виски «Джонни Уокер» будет выпита без особого сопровождения. Банку теплых сардин из шкафа, кусок хлеба и огрызок сыра, на мой взгляд, закуской считать нельзя.

И тем труднее оказывается пробуждение на следующее утро. Я вяло завтракаю на кухне чашкой дымящегося черного кофе и свернувшимися сырными корками, когда, шлепая босыми ногами и хрустко почесываясь, появляется мой вчерашний собутыльник. Поджав одну ногу и обхватив себя руками, он прислоняется к косяку. От вида полуголого Бортновского, у которого растительность по всему телу с похмелья встала дыбом, как у жесткошерстного пинчера, мне становится еще хуже.

— Ой, Леня, будь добр, спрячься куда-нибудь и причешись.

— Ты про мою лысину?

— Я про все остальное — грудь, спину и руки. И ноги.

Внимательно оглядев себя, Бортновский медленно машет лохматой рукой.

— Дурак, ты не понимаешь, а бабы визжат от восторга. Есть, правда, одна, в определенные моменты она норовит выдрать клок-другой на спине. Я тебя потом с ней познакомлю. Ты хоть понимаешь, что мне надо отмазываться от вчерашнего э-э-э события? Ты-то уезжаешь, а я-то остаюсь. И меня Хелле будет трясти первым.

— Я уже об этом подумал. Свалишь все на меня. Я все равно завтра улечу, так что они тебе поверят. Это самое разумное.

Выслушав, Бортновский светлеет лицом.

— Мне нравится твое намерение обойтись без меня.' Беспокоит одно — тебя почти наверняка пристрелят, и тогда я останусь без компаньона. Хотя это все-таки лучше, чем сложить голову самому.

Леонид говорит о моей возможной кончине с неприятным оптимизмом. Но сейчас не время обращать внимание на такие мелочи. Гораздо важнее проследить за возможными упущениями моего суетливого помощника.

— Да, пока не забыл — пистолет выброси.

Бортновский злорадно щурит припухшие слезящиеся глазки.

— Полиции боишься?

Этот человек неисправим. По нему тюрьма плачет, а он пытается иронизировать. Наставив на него палец, назидательно говорю:

— Бояться надо не мне, а тебе. И не полиции, а людей Гутманиса. Они наверняка узнают от полиции марку оружия, из которого убит их человек. И если они найдут пистолет, то отстрелят тебе голову. Но перед этим, скорее всего, станут пытать. А я не хочу, чтобы ты в предсмертных муках прохрипел им мое имя.

Теперь очередь Леонида кривиться от недовольства. Но мысль изложена предельно ясно, и Бортновский с готовностью обещает сделать, как велено.

— Черт возьми, я же говорил ничего не предпринимать, не вызвав остальных! Каким образом Макс оказался у гостиницы? Почему был один? Он успел сообщить, что происходит?

Хелле сидел в кресле посреди гостиной в особняке, который теперь использовался как офис. Часть вещей была сложена на полу, компьютер и телефоны стояли на резном обеденном столе, за которым могли легко разместиться не меньше дюжины гостей. Трое его подчиненных, занимавшихся вопросами безопасности, расселись на стульях вокруг. Подавленно отвечая на вопросы, они не смотрели Хелле в глаза. Несмотря на постоянные предупреждения шефа об осторожности, они полагали, что ликвидация Соловьева не вызовет особых проблем. Поэтому для них потеря Макса была неожиданным и оттого еще более страшным ударом.

— Он поехал к гостинице на всякий случай, узнать, не появлялся ли Соловьев. Тот мог оставить вещи. Звонка не было, пока из полиции не сообщили…

— Все понятно.

Перебив говорившего, Хелле задумался. В ситуации с Максом было что-то неправильное, не вписывавшееся в его представление о Соловьеве. Сотрудник разведки в чужой стране даже под угрозой ликвидации практически никогда не станет носить при себе оружия. Уехать, затаиться — да. Сменить квартиру и документы, вызвать замену — тоже возможно. Но вооружиться, чтобы при случае отстреливаться от противников? Нет, это ерунда.

Хелле поднял голову и обвел подчиненных взглядом:

— Из чего стреляли?

Один из сотрудников пожал плечами.

— В полиции сказали, французский «МАС-35». Я даже не знаю, пистолет это или револьвер.

Хелле терпеливо вздохнул. Ну вот, час от часу не легче. Старый, снятый с вооружения пистолет. И это оружие профессионала? Черт знает что!

Он решительно хлопнул ладонью по подлокотнику кресла:

— Ну; хорошо. Сейчас вы поезжайте по местам его наиболее вероятного появления. Как только обнаружится — вызывайте остальных и сообщайте мне. Без команды…

Звонок мобильного телефона прервал Хелле. Поморщившись, он включил телефон и тут же подобрался в кресле. Голос Ковальски звучал скорее иронично, нежели озабоченно.

— Это вашего человека подобрали ночью? В утренних газетах было сообщение.

— Одну минуту.

Хелле кивком отпустил своих людей, и только после этого, кашлянув, насколько мог спокойно ответил:

— Да, моего.

— Я так и думал. Я ведь предупреждал, что ваши методы в данном случае только нанесут вред.

— Вы же понимаете, что…

Но Ковальски не был намерен пускаться в обсуждение:

— Меня волнуют не ваши потери. Я долго думал над последним разговором с вами. Наш друг идет в направлении, которого мы не знаем. Вот это меня действительно беспокоит. Найдите его и устройте нам встречу. Вы меня понимаете?

От неожиданности Хелле замолчал, и Ковальски был вынужден спросить:

— Вы меня слышите? Только запомните: мне нужна именно встреча с ним. Придержите своих людей.

Пообещав Бортновскому отвлечь внимание на себя, я не сказал ему, что для этого придется проделать довольно сложные и совсем не безопасные трюки.

Вечером, после предварительного звонка прихожу к Завадской, чтобы попрощаться с Верой перед отъездом. Сегодня, как и в прошлый раз, здесь собирается довольно шумное общество. Что служит поводом, догадаться довольно трудно. Насколько можно понять, приехал какой-то искусствовед из Англии, которого в этой компании знают все, кроме меня, и в его честь хозяйка дома устроила очередной светский раут. Возможности выпить и поболтать радуются всегда и все. Искусствовед — пузатенький седенький старичок в сером костюме с малиновой бабочкой — стоит в окружении нескольких дам и что-то темпераментно рассказывает им о Матиссе.

К моему приходу гости и, надо отдать ей должное, сама Завадская уже успели неоднократно воспользоваться услугами официантов, которые обносят присутствующих бокалами с вином, коктейлями и крепкими напитками. Гвалт в гостиной стоит не то чтобы очень громкий, но плотный и несмолкаемый. В воздухе плавает прозрачный сигаретный дым, в котором время от времени набегает горьковатый запах чьей-то сигары. Гости уже в том состоянии, когда каждый концентрирует внимание почти исключительно на собеседнике, и всякий вновь пришедший некоторое время чувствует себя абсолютно одиноким.

Правда, я заскучать не успеваю — меня замечает Завадская. Поскольку я в этом доме не впервые, а главное — пользуюсь определенной благосклонностью внучки, она относится ко мне с некоторой фамильярностью. Взяв меня доверительно за рукав, раскрасневшаяся хозяйка дома говорит:

— Верочка еще не приехала. У нее какая-то важная встреча. Она даже не стала звонить вам на мобильный телефон, но скоро должна быть. Да, совсем забыла, с вами хотел познакомиться один человек.

Она машет кому-то рукой и к нам подходят двое. Один из них издали начинает приветливо улыбаться, другой спокойно и немного мрачно смотрит на меня темными глазами. Седой, среднего роста стройный господин лет сорока. У меня появляется смутное ощущение, что вся эта сиена была заранее подготовлена.