Пространство между этими двумя прибрежными полосками песка заросло хмызняком – ивами, вербами и прочей высокой кустарниковой растительностью, которая цеплялась за ноги и нещадно лупила по роже своими хлесткими ветвями. Средний дубровчанин как минимум на голову был ниже товарища Белозора, и местные растения эволюционировали под этот показатель, образуя зеленый коридор, как раз такой высоты, чтобы я в него помещался весь, до самого подбородка. Так что либо пригибайся, либо ходи с полосатой мордой…

Наконец, добравшись до берега, я скинул рюкзак и одежду под деревом и забежал в воду. Студеная, совсем не летняя еще водичка обожгла кожу и выбила воздух из легких. Плевать! Я нырнул, поддавшись воле течения, и плыл, пока хватило воздуха. А когда вынырнул, то сказал:

– Здрасте!

– Гера? Ты что – за мной следишь? – удивилась Тася. – Как так получается, что куда бы я ни пошла – везде встречаю тебя?

Девочки у самой кромки воды сооружали из песка замок. А эта северяночка в очень эстетичном бикини (импорт?) плавала брассом на довольно солидной глубине.

– Неа, не слежу. Может, судьба? Улицу убирали, весь в пылище был, как бармалей. Нас отпустили пораньше, решил освежиться…

– Хи-хи, – сказала Таисия. – Давай я тебе голову помою, у тебя на лице до сих пор разводы, с волос натекло. Вася, Ася, смотрите, Гера приплыл!

– Привет, Гера! – Вася помахала лопаткой.

– Мне нузьна, сьтобы ты со мной делал басьню! – заявила Ася.

– Э-э-э… Тогда мне нузьна сходить во-о-он к тому дереву и забрать оттуда свои вещи… – Этим трем красоткам удивительным образом удавалось вить из меня веревки. Но в целом я был не против, а потому наклонился к самом Тасиному ушку и сказал:

– Ты потрясающе красивая.

– Хм! – сказала она.

Башню мы делали вместе. Ну, знаете – набираешь пригоршню мокрого песка, пропускаешь его капельками через пальцы и ляп-ляп – наляпываешь нечто похожее на барселонский собор Sagrada Família. Здесь, якобы на взрослом пляже, было полно детей, и они тоже скопились вокруг и развели суету. Один из них, эдакий смуглый проходимец лет десяти, явно хотел произвести на Ваську впечатление, показать, что именно он тут альфа-самец, и всячески пытался с ней общаться. Наконец, пацан не придумал ничего лучшего, чем с загадочным видом проговорить:

– Девочка, а скажи «ядры»?

– Какие ядры? – удивилась Вася.

– Ну скажи – «ядры», а?

– Ладно – ну, ядры.

– А скажи «сливы»! – Его лицо приобрело предвкушающее выражение.

– Ну сливы! – Васька уже начинала злиться.

– А теперь – «поросенок»!

– Поросенок, поросенок – и что?

– Ничего, скажи теперь три слова вместе! – он уже готов был расхохотаться от собственной гениальности.

– Ядры сливы поросенок! – выпалила Васька. – Ой! Я – дрысливы поросенок? Ма-а-ам!

Она даже хотела расплакаться от такой несправедливости. Тася не знала – плакать ей вместе с дочкой или смеяться. А я-то был местным и имел в голове отличный ответный удар.

– Васька, иди, чего на ушко скажу, – поманил я ее пальцем.

Девчуля доверчиво приблизилась.

– Спроси этого типа, как по-белорусски будет «я родился за проволокой»? Он точно учил мову в школе.

– Мальчик, а, мальчик, а ты белорус? – спросила Василиса.

Теперь была ее очередь строить хитрую мордочку, хотя эту дебильную хохмочку она знать не могла.

– Ну да! – гордо распрямился пацан.

– А я – нет. Можешь сказать, как по-белорусски будет «я родился за проволокой»?

– Ну могу, ничего сложного. Щас… Вот! Я нарадзіўся за дротам! – гордо выпалил юный патриот и через секунду густо покраснел.

Честно говоря, меня так и подмывало явиться в Дом печати в штанах с карманами и в псевдогарсингах, но, кажется, это было бы уже слишком. Не такая великая птица Герман Белозор, чтобы его за это как минимум премии не лишить, а как максимум… А верхней планки не существует. Шикнут на шефа с высокой колокольни – и выпрет он Белозора из редакции.

Поэтому надел костюм-тройку в исполнении великих кутюрье Мони и Абраши, начистил ботинки и в таком виде отправился в Гомель. Благо погода располагала – наконец-то на небе появились облачка, принесенные с Балтики свежим северо-западным ветром. Столбик термометра колебался в районе двадцати градусов, так что чувствовал я себя неплохо.

Точнее, мог бы чувствовать себя неплохо, если бы дело было только в одежде. В Доме печати в меня разве что пальцем не тыкали. Оказывается, я – знаменитость? Ну да, наверное, тот факт, что ведомственные газеты милиции и охотников, нефтяников и деревообработчиков не раз и не два за последние месяца полтора брали мои статьи для перепечатки, чего-то да стоил… Обычно это районки вынуждены целые полосы вынимать из республиканских гигантов, иногда – по собственной воле, иногда – по указке… А тут – из какого-то «Маяка» материал берет аж «На страже Октября»! И журнал всесоюзный, охотничий! А там ведь и гонорары не чета районным!

А еще – клад нашел, сволочь контуженая.

Я улыбался всем так широко, как только мог. Пожимал руки знакомым, вежливо кивал незнакомым. Память Геры Белозора иногда сбоила, а иногда подсказывала: это Артемов из «Петрыкауских навин», это – Анжелика Федоровна из мозырского «Жыцця Палесся», а этот – местный, гомельский пижон Дима Тужик, «Гомельская правда». И так далее.

С кем-то из них у Белозора отношения были не очень, с другими – очень даже. Журналистская братия порой встречалась на семинарах, курсах или событиях областного уровня и активно общалась – так что плюс-минус каждый имел представление, как обстоят дела у коллег по цеху в том или ином районе.

Вера Павловна перехватила меня у самой лестницы:

– Товарищ Белозор? Вы к нам как добирались?

– Дизелем, дизелем, товарищ Уханова. Скромно, по-пролетарски…

– Да-да-да… Пойдемте ко мне в кабинет, поставите свой портфель, я вас чаем напою… Начинаем через двадцать минут, так что время у вас есть.

Она что, и вправду взяла меня под крылышко? Я, что ли, теперь – ее креатура?

Дом печати не поражал размахом. Трехэтажный, довоенной еще постройки, в очень приятном месте: на площади Ленина, рядом с драмтеатром и парком имени Луначарского. Здесь были паркетные полы, деревянные перила на лестницах, картины из жизни революционеров, партизан и подпольщиков – на стенах – и высокие потолки с лепниной и хрустальными люстрами.

В секции ОблЛИТа было всего три кабинета, и у Веры Павловны – самый маленький. И в нем сидел некто: солидный, толстый мужчина с двойным подбородком. Он перебирал какие-то бумаги и жевал губами.

– А, Белозор? Садитесь. Хотите карамельку? – он придвинул ко мне вазочку с конфетами. – Возьмите сколько угодно, хоть две. Не возьмете? Ну и зря, а я возьму… Верочка, налей нам чаю, индийского. Да-да, спасибо, можешь быть свободна.

Вера Павловна пискнула и исчезла за дверью. Вот оно как можно, оказывается…

– Мы на тебя поставили, Гера, – он уже начинал меня бесить, – так что не наделай глупостей. Эта твоя «полевая журналистика» может стать для тебя или трамплином на самый верх, или ямой – о-о-о-очень глубокой. Веди себя разумно, не наговори лишнего – и всё у тебя будет…

– Кхм… Простите, не знаю, с кем имею честь… – я отставил чашку с чаем в сторону. – Я понятия не имею, о чем вы говорите. Поставили, не поставили – я не подставка, чтобы на меня чего-то ставить. Там скоро заседание клуба начнется, хочу послушать коллег. Разрешите?

Я встал и взялся за дверную ручку.

– Ну-ну, Белозор. Молодой, горячий, инициативный… Может быть, из тебя и выйдет толк, если гонор твой дубровицкий не помешает. Вот это тебе во время выступления пригодится, лови! – он швырнул мне что-то, и я поймал инстинктивно.

Вот ведь гад! Швыряться бутылкой «Боржоми» – это просто кощунство! Как теперь я ее открою – зашипит ведь и плеснет наружу. Какой мерзкий человечишко…