– Так точно, – вздохнула девушка.

– А потом? Ты забросила это дело?

Ей почудился упрек в его словах, и Варя попыталась если не оправдаться, то объясниться:

– Понимаешь, я военнослужащая была. Подобные разыскания должна с начальством согласовывать. И я несколько раз спрашивала. Петренко обычно, с промежутком в два-три года примерно. «Можно?» И мне всякий раз отвечали, категорически: «Нет».

Алексей подумал, что это заставляет заподозрить неладное, но озвучивать свою мысль не стал. Перевел разговор:

– А откуда у родителей взялась та дача, куда мы едем?

– Наверное, отцу по работе дали. Он все-таки генерал был и начальник.

– А вокруг там кто проживает? На соседних участках? Его сослуживцы? Я к тому, может, они с папенькой твоим работали? Что-то про него помнят, знают?

– Хороший вопрос, Данилов! Вот только я совсем не уверена, что они дачи от института получали. Не припомню, чтобы отец с соседями водился и кто-то из них у нас в доме бывал. В городскую квартиру институтские приходили, неоднократно… Но спросить надо, конечно.

– А как дачный кооператив называется?

– Не «За здоровый мозг», – фыркнула Кононова, – как можно подумать из названия отцовского института. Просто и скромно: «Пятилетка».

Вскоре подрулили к искомому забору.

Все на участке, доставшемся Варе в наследство, пребывало в запустении. Сорная трава по пояс. Опавшие и никем не прибранные груши. Бессмысленно наливающиеся зрелым соком яблоки. Заросшие кусты выродившейся смородины.

Одна радость: участок огромный, просторный – двадцать пять соток. Посреди – старый дом, построенный в давние советские времена, при нехватке всего и вся. (Генералов дефициты тоже касались, как всех граждан, только в меньшей степени.) Огромная веранда из самодельных переплетов, выкрашенная желтой краской, уже изрядно облупившейся. Варя помнила отголоски из детства: не смогли достать зеленой краски или хотя бы синей, как хотели, вот и окрасили желтым. Родители совсем неумелыми были по части дефицитного. Получали венгерских мороженых кур и гречку в «академических» заказах, и то хорошо.

В кухоньке – печка-буржуйка да меблировка из старой квартиры. Разномастные чашки, тарелки. Матушка небольшая любительница была вести хозяйство, да и бабушка тоже.

Две крохотные комнаты. В одной обычно в течение всего лета помещалась бабуля. В ней даже сохранился, кажется, ее запах.

Во второй на огромной продавленной тахте (тоже из старой московской квартиры) спали, когда приезжали, отец-генерал и мама. Когда их не стало, комната пустовала, сюда укладывали припозднившихся Вариных гостей.

А сама она любила почивать на веранде. Оттуда так прикольно было в окно вылезать, когда бабушка уснет, и отправляться покурить куда-нибудь к бане, а то и вовсе мчаться на свидание с курсантом мореходки Ленчиком.

И все покрыто толстенным, чуть не в палец, слоем пыли.

– Слава богу, пока мы с тобой в эмпиреях витали, дачу твою лихие люди не разграбили.

– За ней присматривают. Надо, кстати, зайти, спасибо сказать.

– Заодно узнай, нет ли здесь сослуживцев отца-матери. А я пока посмотрю: может, найдутся какие-то записи интересные, документы. Авторизируешь меня на поиски?

– Конечно. У меня от тебя тайн нет.

Хотя имелся у нее от него, конечно, один большой секрет.

Но о нем никаких документальных свидетельств не сохранилось. Только ее память.

Данилов стал рыться в бумажных богатствах. В самой большой, «родительской» комнате имелся старый книжный шкаф. В нем несколько случайных книг и бесконечные ряды журналов – перестроечное богатство: «Новый мир», «Иностранка», «Знамя». Года всё самые лакомые: восемьдесят седьмой, восемьдесят восьмой, восемьдесят девятый. К девяносто первому подборки истончились, в девяносто втором исчезли вовсе: наступали лихие времена, не до чтения стало генеральской семье, одна мысль – выжить.

Но ни рукописных листочков, ни документов. Да и сомнительно, чтобы начальник секретного института Минобороны какие-то записи в частном порядке вел.

Варя позвонила тем временем в соседскую калитку. Раздался лай двух собак, и ей отворила дама лет семидесяти с седым ежиком на голове. Присмотрелась, близоруко щурясь, пропела:

– Батюшки-святы! Варюшка! Да ты ли это?

– Я, я, тетя Лина. Вот, подарочек вам привезла.

Данилов как знал: надоумил с утра захватить коробку конфет, которая валялась в числе подарков, принесенных Петренко в госпиталь.

– Сколько ж времени я тебя не видела! Лет пять? Семь?

– Да я, тетя Лина, за границей работала, в Америке, – легко соврала девушка. – Спасибо, что за дачкой нашей приглядывали. Теперь, надеюсь, мы здесь чаще бывать будем.

– Да ты у нас замуж не вышла ль?

– Пока нет, тетя Лина. Но парень имеется.

– Из наших? Или американца привезла?

– Из наших, из наших. – И подумала мельком: «Хотя он такой бывает загадочный, что, может, с американцем проще было бы. Но спросила соседку о другом, о том, о чем Данилов надоумливал: – А есть ли тут, на дачах, кто-нибудь, кто с моими родителями работал?

– С родителями? Мы точно нет. А зачем вдруг тебе?

– Да вот, воспоминания о них собираю, – снова приврала девушка. – Может, издам когда-нибудь за свой счет.

– Мы с ними только как соседи контактировали. Да у нас в товариществе вряд ли кто был из их института. У нас ведь кооператив от завода имени Войкова, образовался в сорок шестом году, сразу после войны. И участок, ваш который, принадлежал Огольяновым. А потом, когда он умер, дочка его родителям твоим продала. Но это в семидесятые было или в начале восьмидесятых, до перестройки.

– А я думала, отцу от Министерства обороны участок дали.

– О нет, к военным наше товарищество никогда никакого отношения не имело.

Вот и ушла Варя от соседки несолоно хлебавши – правда, рассыпавшись в благодарностях, что та за участком присматривает.

А в домике ее встретил торжествующий Данилов.

– Смотри, Варвара, что я нашел!

Он протянул огромную, одиннадцатого формата, девяностошестистраничную тетрадь в дерматиновом переплете.

– Что это?

– По-моему, дневник твоего папеньки.

– Да ты что!

– Валялся в стопке газет рядом с буржуйкой, для растопки. Хотя смотри: тут недвусмысленное указание.

На черную обложку тетради оказался наклеен рисунок: веселенький красный костерок, категорически перечеркнутый двумя запретными прямыми крест-накрест. То есть ясное указание: в печке не жечь!

Варя схватила тетрадь, распахнула на первой же пожелтелой странице и увидела до боли знакомый почерк отца: красивые, мелкие, ровные чернильные буковки человека, учившегося чистописанию в те баснословные времена, когда ученики обмакивали тонкие перышки в чернильницу и тренировали нажимы и росчерки.

– Ух ты!

Она взахлеб прочитала самое первое:

«3 сентября 1968 года. Сегодня произошло событие, которое, возможно, окажет непосредственное и весьма существенное влияние на мою дальнейшую судьбу, и далеко не в лучшую сторону…»

Вот это да! Шестьдесят восьмой год. Папочке – двадцать два. Тогда он, кажется, не работал в институте. Был студентом? Или аспирантом?

Она оторвалась от начала, пролистала всю тетрадь. Та оказалась заполнена примерно на три четверти. Мелькали записи разными чернилами, разной длины. Ближе к концу идеальный почерк родителя ощутимо испортился.

Почти все заметки датированы. Но года мелькают самые разные. 1972, 1973, потом 1978, 1981, 1985… Папочка, судя по всему, вел свой журнал крайне нерегулярно.

Она заглянула в самый конец – последняя запись от июля 1993 года – не август, когда папа погиб, а на месяц раньше. Значит, намеков о том, что его погубило, ждать не приходится?

Последние строчки, написанные в июле девяносто третьего, гласили: «Был на приеме в МО. (Министерство обороны, смекнула Варя.) На самом (возможном для меня) верху. Что ж, увы, увы. Боюсь, ничего хорошего наш институт не ждет. Нам в итоге не выделили ни-че-го. Нечем платить зарплату сотрудникам, кормить-поить контингент, не выделили даже ни единого одноразового шприца для инъекций. Впрочем, препаратов для них нам тоже не выделили. Как и банального спирту – протирать испытуемым место укола».