— Нет, нет, теперь все кончено! Больше он мне не муж…

И она стала думать о том, что надо сейчас же, пока еще не остыла ее решимость, начинать дело о разводе.

В коридоре скрипнула, отворяясь входная дверь, послышались шаги соседки и ее мужа. Валентина с облегчением подумала, что соседей прежде не было дома в что они не слышали, как она ссорилась с Андреем. Но потом она отмахнулась от этой мысли: все равно!

Она прошлась по темной, освещенной только лунным светом комнате и у двери остановилась, пораженная новым, неожиданным чувством.

Сердце у нее вдруг наполнилось резким, почти непереносимым ощущением счастья, таким, какое она испытывала всего два раза в жизни: однажды, когда отец взял ее еще совсем девочкой на представление «Щелкунчик» в Большом театре и она, сидя в глубоком, обшитом красным бархатом кресле, увидела, как под звуки музыки подымается огромный занавес, и второй раз, когда она поняла, что Андрей любит ее.

Недоумевая, откуда пришло это чувство, она прижала руки к груди и недоверчиво оглянулась. Лунный свет лежал на паркете бледными серебристыми плитами; он как будто раздвинул стены и сделал все предметы прозрачными, невесомыми. Воздух едва светился в комнате и был пронизан каким-то слабым, но явственно ощутимым запахом.

Валя глубоко вздохнула, и ей вспомнилось, как четыре года назад Андрей объяснился ей в любви на выставке цветов в Парке культуры. Он обнял ее, и она замерла от радости, вдыхая запах ландышей, которые были высажены белым ковриком у фонтана.

— Запах ландыша… — сказала она, оглядывая комнату.

И сразу поняла, почему пришло к ней это неожиданное и такое неуместное сейчас ощущение счастья.

Она открыла дверь и вышла в коридор. Здесь запах был еще резче. Казалось, что ландышем пахли и ее пальто на вешалке, и пальто соседей на другой, и стоявшие в углу лыжи Андрея, которыми он не пользовался уже два года, и книжный шкафчик, где еще хранились ее школьные тетрадки и его справочники по строительному делу.

Валя зажгла свет в передней и на полу под вешалкой увидела маленький блестящий прямоугольничек. Она нагнулась, подняла его. Это был восьмирублевый флакончик духов «Ландыш». Стеклянная пробка треснула. Флакончик был наполовину пуст.

Держа его в ладони, она покачала головой. Тут он весь и был, ее Андрей: сначала купил ей духи в подарок, а потом вспылил и поссорился с ней.

Она вздохнула и поняла, что сейчас уже не может думать о муже так, как думала четверть часа назад. Ведь, в сущности, он действительно очень переменился с тех пор, как пришел из заключения. Бросил пить, и перестал встречаться со своими прежними «дружками».

Она вспомнила, как они впервые пришли в эту комнату, как сидели, обнявшись, на чемодане. Женщина-комендант сказала им тогда:

— Совет да любовь!

Да, тогда у них были совет да любовь. А теперь? Неужели все кончено?

Вале пришло в голову, что сегодняшняя ссора была всего только ссорой, не больше, что она все равно продолжает любить своего Андрея, грубоватого, не очень начитанного, немножко своевольного, но доброго парня.

"Мой… Все-таки он мой" — сказала она себе.

Часы начали бить двенадцать, и дребезжащий и в то же время мелодичный звук этот напомнил ей, что вот уже три часа, как Андрея нет дома.

Озабоченная теперь уже совсем другим, она порывисто встала, схватила с вешалки большой вязаный платок, прямо на халат надела пальто и кинулась на лестницу.

Добежав до площадки первого этажа, она застегнула пуговицы пальто и вышла на улицу.

Было темно, пустынно и холодно. Ночь смыла все дневное и вечернее очарование, которое придавали этому району люди. На улице не видно было ни души, только асфальт и каменные стены, освещенные редкими фонарями.

…Андрей сидел и пил у Кугалева, бывшего бригадира на той стройке, где он сам когда-то работал. Всего час назад Андрею казалось, что Кугалев встретит его, как родного, предложит ночевать или даже жить у него. Но получилось не так. Кугалев уже спал, несмотря на ранний час, и Андрею пришлось долго стучать к нему в обшитую рваной черной клеенкой дверь. Когда Кугалев наконец открыл и узнал Андрея, он спросил, отсидел ли тот свой срок, и только после этого впустил его в большую, тесно заставленную мебелью комнату. Андрей сказал, что поссорился с женой и не хочет ночевать дома. Кугалев выслушал его хмуро, потирая большой рукой морщинистое заспанное лицо, и ничего не ответил. Он смягчился только, когда Андрей предложил выпить и вытащил из кармана пятьдесят рублей. В том же доме жила старуха, у которой всегда можно было достать водку. Кугалев взял деньги, сунул босые ноги в растоптанные большие валенки и пошел к старухе.

Теперь они сидели за деревянным засаленным столом и пили, закусывая черным хлебом и капустой.

В комнате с закопченным потолком и зелеными обоями в сальных пятнах стоял тяжелый запах никогда не проветриваемого человеческого жилья. Сначала Андрея коробил и запах в комнате и разнокалиберные, с мутными стенками стаканы, из которых пили водку, но потом, когда одна бутылка была уже распита, он почувствовал облегчение, как человек, оставивший все заботы позади.

Кугалев, маленький, с рыжими усами на жестком, красном и морщинистом лице, взял гитару и неожиданно высоким сиплым голосом запел:

Андрей сильно опьянел. Ему тоже захотелось петь, но он не знал слов и только повторял, глядя на Кугалева:

— Эх, Вася!.. Эх, Вася!..

Допев песню, Кугалев стал жаловаться, что теперь уже не так хорошо работать на стройке, как было с Андреем. Андрей слушал Кутал ева с удовольствием, но потом насторожился.

Кугалев говорил:

— Тетерь прорабы форс задают и на 32-й точке и на заводе. Монету никто не берет: не подмажешь!

— А я разве брал? — спросил Андрей.

Кугалев усмехнулся, показывая редкие, съеденные табаком, желтые зубы.

— Ай не брал?

— Мы просто вместе пили.

— На чьи пили?

— И на мои тоже. Кугалев покачал головой.

— Твоих-то сколько было? Ты на ставке сидел: восемьсот — и никуда не денешься. Да еще жене отдай.

Андрей замолчал, и в первый раз ему пришло в голову, что, может быть, отношения в его прежней компании были не такими товарищескими, как он о них думал. Ему казалось тогда, что он просто «по дружбе» устраивает Кугалеву и еще двум другим бригадирам хорошие наряды, а они тоже «по дружбе» с ним пьют. Выходит, что Кугалев попросту подкупал его.

Эта мысль так поразила его, что он начал трезветь.

Ему вспомнилось, как очень давно, когда он еще только пришел на стройку из техникума, Кугалев первый раз пригласил его выпить после работы. Андрей отказался, и Кугалев сказал: «Брось, артельским парнем надо быть, вот что!» А другой бригадир, Самсонов, которого потом осудили за украденный паркет, протянул, нарочито глядя в сторону: «Чего ты его зовешь? Он человек чернильный — начальник». Чтобы не прослыть «чернильным человеком», он пошел с ними.

Так все это началось… Значит, Фомичев был прав, когда назвал его взяточником. А ведь Андрей так оскорбился, что, пьяный, избил его.

Андрей поднялся из-за стола.

— Выходит, ты мне взятки давал?

— А ты думал, за твои красивые глаза пили?

Кугалев усмехнулся, и Андрей ощутил почти непреодолимое желание ударить его. Сдерживаясь, сжав зубы, он сказал:

— А теперь кого-нибудь другого ищешь из молодых? Вот таким, как ты, и надо морду бить…

Кугалев как будто ждал этого. Он подскочил к Андрею, плотный и приземистый.