«Гудело» не рифмуется с «лето», и, честно говоря, было бы правильнее сказать «гремело», знака вопроса в конце нет, и это должно буквально означать: помнишь ли то лето, которое куда-то там загремело?
А потом: танцуем твист, все сейчас для нас, танцуем твист, это наш с тобой час. Как на всех сайтах пишут — «twistin' time».
Ну, по крайней мере, хоть апостроф поставили, произносит Джордж из того лета, которое загремело, — из времени до того, как ее мать умерла.
Да насрать мне, заботят ли какой-то там сайт правила грамматики, отрезает нынешняя Джордж.
Разница между до и после — это боль утраты, так говорят люди. Все болтают о том, что горе будто бы имеет какие-то стадии. Обсуждают, сколько их, этих стадий, у горя. Одни утверждают — три, другие — пять, еще кто-то — семь.
Точно так же для автора песни были неважны слова. Может, он как раз находился на какой-то из этих трех, пяти или семи стадий горя. На девятой (а может, двадцать третьей, сто двадцать третьей и так далее, без конца, потому что ничто уже не будет таким, как прежде): на этой стадии тебе уже неважно, означают ли слова песни вообще хоть что-то. Да и все остальные песни тебе опостылеют.
Но Джордж должна найти песню для своего особого танца.
То, что эта настолько очевидно противоречива и бессмысленна — несомненно, дополнительный бонус. Именно потому этот твист был продан невообразимым числом экземпляров и с ним в свое время так носились. Люди любят, когда в песне нет слишком глубокого значения.
О'кей, представила, говорит Джордж с пассажирского места в прошлом мае, в Италии, в ту самую минуту, когда Джордж дома, в Англии, следующей зимой, смотрит на бессмысленную мешанину слов старой песни. За окном машины — Италия, она разворачивается вокруг них и над ними, такая знойная и желтая, будто ее специально обработали пескоструйкой. Позади тихо сопит Генри — глаза у него закрыты, рот открыт. Он еще такой маленький, что ремень безопасности на сиденье приходится выше его лба.
Вот ты — художник, говорит мать, и работаешь над каким-то проектом вместе с другими художниками. И каждый из вас получает одинаковую сумму — в качестве заработной платы. Но ты убеждена: то, что в этом проекте делаешь именно ты, стоит гораздо больше, чем то, что платят всем — в том числе и тебе. Поэтому ты пишешь письмо заказчику и просишь у него более высокой платы, чем для всех остальных.
Разве я стою больше? спрашивает Джордж. Разве я лучше других?
Какая разница? говорит мать. Разве это важно?
Это я или мой труд стоит большего? спрашивает Джордж.
Хорошо. Продолжай думать в этом направлении, говорит мать.
Это действительно так? спрашивает Джордж. Или гипотетически?
Разве это важно? спрашивает мать.
В действительности у тебя уже есть готовый ответ, или ты меня проверяешь, догадываясь, что на самом деле думаю об этом я? допытывается Джордж.
Возможно, говорит мать. Но сейчас меня не интересует мое мнение. Мне интересно, что думаешь ты.
Обычно ты не очень интересуешься тем, что я думаю, говорит Джордж.
Это так характерно для подростков, Джордж, говорит ей мать.
А я и есть подросток, говорит Джордж.
Ну да. Этим все и объясняется, отвечает мать.
Возникает короткая пауза, все еще хорошо, все пока в порядке, сейчас это чуть-чуть отступило, но скоро, понимает Джордж, ее мать, которая в последнее время несчастна, раздражительна и непредсказуема из-за ссоры в благородном семействе — то есть из-за ее дружбы с Лайзой Голиард, начнет отдаляться, а потом станет хмурой и сердитой.
Это происходит сейчас или в прошлом? спрашивает Джордж. Художник — мужчина или женщина?
Разве это важно? спрашивает мать.
Важно и то, и другое, говорит Джордж. Каждое существо уникально.
Mea maxima,[18] произносит мать.
Я, наверно, никогда не пойму, зачем ты так сокращаешь, говорит Джордж. И ведь это не означает то, что ты хочешь туда вложить. Без слова culpa выходит просто: мое — наибольшее, что-то вроде: я — самая большая, самая величественная, или мне принадлежит что-то наибольшее.
Это правда, говорит мать. Я — наи-наи.
А какая именно наи-наи? И когда? Раньше или сейчас? спрашивает Джордж. Мужчина или женщина? Невозможно одновременно быть и тем, и тем. Должно быть либо так — либо эдак.
Кто это сказал? Кому должно! спрашивает мать.
У-у! слишком громко произносит Джордж.
Не надо, говорит мать и резко оглядывается. Разве что хочешь его разбудить — но тогда тебе придется его развлекать.
Я. Не могу. Ответить. На. Твой. Моральный. Вопрос. Если. Не буду знать. Дополнительных. Обстоятельств, говорит Джордж sotto voce — что по-итальянски, хотя Джордж и не знает этого языка, означает «понизив голос».
А для моральности нужны дополнительные обстоятельства? шепотом спрашивает мать.
Бог ты мой, говорит Джордж.
А для моральности нужен Бог? спрашивает мать.
С тобой говорить, произносит Джордж, и продолжает, еще более понизив голос, — как со стенкой.
О, очень хорошо, очень приятно, говорит мать.
Чем же это хорошо? спрашивает Джордж.
Тем, что именно искусство, художник и дилемма связаны как раз со стенами, говорит мать. И я вас туда везу.
А, говорит Джордж. Вверх по стене.
Мать смеется по-настоящему, так громко, что обе после этого оглядываются, чтобы проверить, не проснулся ли Генри, но он продолжает спать. Такой смех сейчас для матери Джордж настолько большая редкость, что поневоле кажется, будто у нее все в порядке. Джордж так приятно его слышать, что у нее даже горят щеки.
И то, что ты сказала, грамматически несогласованно, добавляет Джордж.
Нет, говорит мать.
Да-да, возражает Джордж. Грамматика — это ограниченный набор правил, и одно из них ты только что нарушила.
Я не разделяю этого мнения, говорит мать.
Я не думала, что ты считаешь язык мнением, гнет свое Джордж.
Я верю в то, говорит мать, что язык — это организм, который растет и меняется.
Не думаю, что с такой верой в рай пускают, говорит Джордж.
Мать снова смеется по-настоящему.
Нет, послушай, организм… говорит мать -
(в воображении Джордж внезапно всплывает обложка старой книжонки в мягкой обложке «Как достичь хорошего оргазма», которая лежит у матери в одном из выдвижных ящиков в спальне, — из каких-то давних времен, когда мать, по ее словам, гуляла под яблонями, молодая и легкомысленная)
— у этого организма свои правила, он их меняет, когда захочет, а смысл моих слов все равно совершенно ясен, да и грамматика вполне приемлемая, говорит мать.
(«Как достичь хорошего оргазма»).
Ну… Не слишком изящно с грамматической точки зрения, говорит Джордж.
Бьюсь об заклад — ты уже и забыла, о чем шла речь, с улыбкой говорит мать.
«Дилемма связана со стенами. И я вас туда везу», произносит Джордж.
Мать картинно всплескивает руками, на мгновение отпустив руль.
Как могла я, maxima беспечная из всех maxima беспечных женщин на свете, произвести на свет такую педантку? И почему я, черт бы меня побрал, родив, сразу же ее не утопила?
Это и есть моральная дилемма? спрашивает Джордж.
Ну, можешь немного поразмыслить и об этом, почему бы и нет, говорит мать.
Нет.
Мать не говорит.
Мать сказала.
Ведь если бы все происходило одновременно, то мы бы словно читали книгу, в которой каждая строчка накладывается на какую-то еще, а каждая страница является, в сущности, двумя страницами, причем одна просвечивает из-под другой — и поэтому ничего невозможно разобрать. Да, сейчас Новый год, а не май, и вокруг Англия, а не Италия, и за окном хлещет дождь, который аж гудит (гремит), — а люди все равно запускают фейерверки, как бестолковые, и бахает, будто на улице идет небольшая война, а они стоят под ливнем, и дождевая вода льется в их шампанское, и они задирают головы и смотрят на свои (позорно) неуместные фейерверки: как те вспыхивают — и снова небо чернеет.
