Я сильнее повести. Она – живая энергия. Она насыщает. Когда отдаешься ей, высвобождаешь внутренние ключи. Магму новой силы. Повесть как человек, но я сильнее его. Я отшвыриваю ее, и она, не раня меня, уходит. Я возвращаю ее и снова питаюсь ее силой. И вновь отбрасываю ее от себя. Повесть всегда возвращается новой. Пожалуй, ей стыдно вернуться не иной. Я не церемонюсь с ней и не прячу своего эгоизма. Сильное существо льнет ко мне и целует подол моего платья. У повести нет ушей и глаз, если она все еще доверяет и ждет. Я терпелива, я молчу. Повесть окликает меня, и я вновь отзываюсь.

Теперь она уже агрессивна. Ибо ей хочется жить. Она хватает меня за запястья – на моей коже остаются багровые полоски. Отбрасывать от себя рождающуюся объемную вещь, швырять ее оземь – чревато. Ее энергия все равно прорывает кожу, причем очень больно… Произведение грубо тычется в меня и ищет свое название, и пока это – «Плавильная лодочка». Я по-королевски отдаю себя капризам внешней жизни, калеча свое произведение, постоянно окунаясь в «другое» слово, ежедневно требующее меня на ковер. Уже несколько не рожденных произведений во мне – они наверняка умерли, ими могла стать повесть, но уже не станет. Стоит представить, сколько во мне вообще брошено трупиков не родившихся текстов, чьи ткани, нитки еще ищут и находят внутри меня пищу, как небрежно махнешь рукой – нужно думать о жизнеспособном, жизнелюбивом, знающем воздух и свет.

Когда на новой ступени каскада танцуешь черного лебедя, а сквозь твою кожу не прорезаются перья и радужки не становятся багрового цвета – это стрельба в молоко. Повесть, а вернее, язык ее настолько овладели мной, насколько я пытаюсь им противостоять, сбрасывая на время с закорок, ибо сохранить за собой право на собственную жизнь, пусть как на черновик по сравнению с беловиком или оригиналом повести, – это возможность удержаться на нескольких плотах сразу. Рождающееся произведение – как энергетический напиток, им хочется напиться, но теряешь землю из-под ног, летишь, а рядом – берлинские стены, камни на шее, лето без дождей. Ты везде нужен. И гедонизм творчества воспринимаешь как каприз, эгоистический маневр, детский трюк, дающий возможность мнимого ничегонеделания.

Мое утро в аэропорту. Грея руки о чашку кофе, я задумалась, как давно я не была одна – без людей и фантомов, без героев и образов. И необходимость встретиться с самой собой встала как дело первостепенное, готовое совершиться на моих глазах и, по всей вероятности, обещающее новые внутренние пейзажи. Повесть вся родилась целиком внутри меня, она вычерпывается с любого места, стоит только прислонить к ней ухо. Порой она зовет, но голос ее вплетен во множество других.

Язык повести можно пить и есть, он из органических волокон, и каждое слово сначала перекатываешь на языке, прежде чем одеть им уже давно рожденное внутри меня целиком тело произведения. В руках оказываются то лирические пустоты, то эпические нитки. Теперь вопрос за главным – где взять время и непреклонное душевное состояние на это вычерпывание? Время, которое нужно очистить от вторичного, наносного, время, окруженное самим собой. У меня порой нет времени даже обдумать, почему приходят те или иные фрагменты, а нужно раздвинуть, отодвинуть друг от друга окружающие меня внешние факты и события, как мысли при медитации, иначе облепившие меня вьюны внутренних смыслов заглушат друг друга.

По взаимному согласию, моему и вещи, мышцы повести пронизывают мой язык, и я говорю ею.

Теперь повесть молчит. Я перестала быть ей нужна, ибо стала ее частью.

Внутри каждого человека – зародыш дома. Когда человека гонят прочь, его внутренний дом сворачивается в еще не родившегося младенца. Изгнанник может не догадываться об этом, но он жив этой истиной. Он сидит на корточках, наклонившись вперед, и укачивает в себе дом. Несчастный поет дому песню, которую слышал внутри него младенцем. В песне нет ни слов, ни пауз. Поющий даже не шевелит губами. Дом тихонько засыпает, скрипят половицы, в постели ворочаются сонные люди. Изгнанник встревоженно и удивленно прислушивается к себе и понимает, что в этом доме живет и он сам. Блуждая в матрешечных отражениях, человек множество раз встречает себя. И благодаря этому остается самим собой.

Поезд жестко стучит колесами, а задремавшей Марийке кажется, что ее качают в люльке. Колыбелька похожа на лодочку. Всюду жаркая каменная печь. Девочка бормочет в полудреме, и лодочка словно поддакивает ей – так, так, так… Марийка распахивает глаза. Над люлькой – размытое улыбающееся лицо в синей шали. Девочка пытается подняться, чтобы разглядеть это лицо, но ее тело словно из свинца. Вместо языка тоже кусок металла. Девочка смежает веки, и сильное, убивающее тепло разливается по телу, Марийка течет жидкой металлической речкой в никуда. Налетает холодный, мокрый ветер, тело девочки твердеет, обретает очертания, ищет себя в пространстве.

Ранней весной отец в Гларусе подрубает несколько деревьев, растущих в поле, и сдирает с них кору.

– Worom, Vadr? Tes tuht jo n Boum weh2, – осмеливается спросить Марийка, всюду, где можно, из любопытства поспешающая за отцом.

– Hiere is ejn Acker, Matje. Man muss n Platz fohr n Fluhch freimache. Zuh n Herbst wäckst n Weize uf, mir mahle s Mehl un backe s Brout. Dr Boum vortrocknt bald, Techterje, mir mejsel n ab3.

Иные деревья сжигают прямо на поле, их зола удобряет землю.

В длинный ряд стоят корзины и корзинки, в них травы и ягоды, а в некоторых, с очень плотным плетением, вода. Мама крутит ручку деревянной маслобойки, подливает сметаны в ее горло. Из дымохода пахнет копченым окороком и колбасой, там на крюках можно закоптить сразу целую свинью. Марийка своими глазами видела на чердаке коптильную камеру, она очень широкая, а снаружи выходит в узкую трубу. На лаковые дверцы шкафов в родительском доме приклеены точеные украшения. Уютно, никто не роется в кухонном буфете и сундуке.

Все времена протекают одновременно, меняются только пространства, их декорации и одежды. Повествование всегда идет в настоящем времени и синхронно, будь то изображение эмиграции из Германии в Россию, раскулачивания, войны, депортации, трудармии, эмиграции из России в Германию.

Мать сильно прижимает ее к себе и шепотом твердит: «Tu pist Maria Jäckel, secks Jahre alt, di Mudr hehst Else, Vadr hehst Robert, da Brieder sin Robert un Andreas, tu pist am zweite Agust Neizehnhunnertfufuntraißig kewohre, di Heimat is s Tourf Klarus…»4, но сознание Марийки противится, ей кажется, что она часть огромной коровы, которую гонят на восток. Злая морось; по той части коровы, которой является Марийка, погонщик нещадно хлещет плетью, и тело девочки содрогается от страха и боли. По корове, как шершни, ползают убогие земляные духи. Ноздри коровы, искалеченные щипцами, раздуваются, сбрасывая нескольких нечистых на землю. Но на короткой шее, вогнутой спине и тощем животе скотины злобных и счастливых духов превеликое множество. Луч ищет себе место; на коровий круп порой ложатся бледные пальцы согбенной и гордой Уснувшей Матери, но духи сразу облипают их, кусая благоухающий в эти минуты воздух.