Роберт ШЕКЛИ

ПРАВО НА СМЕРТЬ

Боль эта просто неописуемая, вам все равно не представить. Скажу лишь, что она была невыносимой даже под анестезией, а перенес я ее только потому, что выбирать мне не приходилось. Затем она стихла, я открыл глаза и взглянул на лица стоящих рядом браминов. Их было трое, в обычных белых хирургических халатах и марлевых масках. Сами они утверждают, что носят маски, предохраняя нас от инфекции, но каждый солдат знает правду, под масками они прячут лица. Не хотят, чтобы их опознали.

Я был все еще по уши напичкан обезболивающими, поэтому в памяти мелькали лишь обрывки воспоминаний.

- Долго я пробыл покойником? - спросил я.

- Часов десять, - ответил один из браминов.

- Как я умер?

- Разве ты не помнишь? - удивился самый высокий из них.

- Еще нет.

- Тогда слушай, - сказал высокий. - Ты со своим взводом находился в траншее 2645Б-4. На рассвете вся ваша часть пошла в атаку, чтобы захватить следующую траншею. Номер 2645Б-5.

- А потом? - спросил я.

- Ты нарвался на несколько пулеметных пуль. Тех самых, нового типа - с шоковыми головками. Теперь вспомнил? Одна попала в грудь, три в ноги. Когда тебя отыскали санитары, ты уже был мертв.

- А траншею взяли?

- На этот раз нет.

- Ясно.

Анестезия слабела, память быстро возвращалась. Я вспомнил парней из своего взвода. Вспомнил нашу траншею. В старушке 2645Б-4 я просидел больше года, и обжили мы ее как дом родной. Противник пытался ее захватить, и наша утренняя атака на самом деле была контратакой. Вспомнил, как пулеметные пули рвали меня на куски и какое я при этом испытал восхитительное облегчение. И тут я вспомнил кое-что еще...

Я поднялся и сел.

- Эй, погодите-ка!

- В чем дело?

- Я думал, через восемь часов человека уже не оживить, это предел.

- С недавних пор мы стали искуснее, - ответил один из браминов. - Мы все время совершенствуемся, и теперь верхний предел - двенадцать часов, лишь бы мозг серьезно не повредило.

- Что ж. радуйтесь, - буркнул я. Теперь память вернулась ко мне полностью, и я понял, что произошло. - Только со мной у вас ошибочка вышла. И немалая.

- Что еще за претензии, солдат? - осведомился один из них Офицерские интонации ни с чем не спутаешь.

- Посмотрите на мой личный знак. Он посмотрел. Его лоб - единственное, что не закрывала маска, - нахмурился.

- Да, необычная ситуация, - протянул он.

- Необычная, - согласился я.

- Видишь ли, - пояснил он, - в траншее было полно мертвецов. Нам сказали, что все они новобранцы, по первому разу. А приказано было оживить всех.

- И что, нельзя было сперва взглянуть на личный знак?

- Мы устали - слишком много работы. Да и время поджимало. Мне действительно очень жаль, рядовой. Если бы я знал...

- В гробу я видал ваши извинения. Хочу видеть генерал-инспектора.

- Ты и в самом деле полагаешь...

- Да, - отрезал я. - Пусть я не окопный юрист, но я сыт по горло. И у меня есть право на встречу с Г. И.

Пока они шепотом совещались, я принялся разглядывать себя. Брамины здорово залатали мое тело. Но, конечно же, не так хорошо, как в первые годы войны. Заплаты на коже наложили довольно халтурно, да и внутри что-то зудело и свербило. К тому же правая рука оказалась на два дюйма длиннее левой - скверно срастили сустав. Но в целом поработали они неплохо.

Брамины кончили совещаться и выдали мне форму. Я оделся.

- С генерал-инспектором не так просто, - начал один из них. - Видишь ли...

Стоит ли говорить, что к Г. И. я так и не попал. Меня отвели к старшему сержанту, эдакому верзиле-добряку из тех, кто умеет решить все твои проблемы, просто поговорив по душам. Только я его не просил лезть мне в душу.

- Да брось ты дуться, рядовой, - сказал добряк сержант. - Неужто ты и в самом деле затеял склоку из-за того, что тебя оживили?

- Так оно и есть, - подтвердил я. - По военным законам даже у простого солдата есть права. Так мне, во всяком случае, говорили.

- Конечно, есть, - согласился сержант.

- Я свой долг выполнил. Семнадцать лет в армии, из них восемь на передовой. Трижды убит, трижды оживлен. И все это выбито на моем личном знаке. Но мне не дали умереть. Проклятые медики меня снова оживили, а это нечестно. Хочу остаться мертвым.

- Куда как лучше оставаться живым, - возразил сержант. - Пока ты жив, остается шанс попасть в нестроевые. Сейчас, правда, приходится долго ждать, потому что на фронте людей не хватает. Но все-таки шанс есть.

- Знаю. Но по-моему, скорее стать покойником.

- Знаешь, могу тебе пообещать, что месяцев через шесть...

- Хочу остаться мертвым, - твердо заявил я. - После третьей смерти это мое законное право.

- Разумеется, - согласился добряк сержант, улыбаясь мне товарищеской солдатской улыбкой. - Но на войне случаются и ошибки. Особенно на такой войне, как эта. - Он откинулся на спинку и сцепил руки за головой. - Я еще помню, как все началось. Поначалу никто не сомневался, что все сведется к нажатию кнопок. Но и у нас, и у красных оказалось навалом противоракет, так что пулять друг в друга атомными боеголовками скоро оказалось бессмысленно. А когда изобрели подавитель атомных взрывов, ракетам и вовсе пришел конец. Кроме пехоты воевать стало некому.

- Сам знаю.

- Но противники превосходили нас числом. И сейчас превосходят. Ты только вспомни, сколько миллионов солдат у русских и китайцев! Нам оставалось одно иметь как можно больше бойцов и по крайней мере не терять тех, кто есть. Вот почему медики стали оживлять убитых.

- Да знаю я все это. Послушайте, сержант, я тоже хочу, чтобы мы победили. Очень хочу. Я был хорошим солдатом. Но меня уже трижды убили, и...

- Беда в том, - сказал сержант, - что красные тоже оживляют своих мертвецов. И именно сейчас борьба за превосходство в живой силе на передовой достигла критической точки. В следующие два-три месяца все так или иначе решится. Так почему бы тебе не плюнуть на все это и не забыть об ошибке? Обещаю, что когда тебя убьют в следующий раз, то оставят в покое. Потерпи еще немного.

- Я хочу видеть генерал-инспектора.

- Ладно, рядовой, - буркнул добряк сержант уже не очень приветливо. Топай в комнату 303.

Комната 303 оказалась приемной. Я стал ждать. Мне даже стало немного стыдно за шум, что я поднял. Все-таки моя страна воевала. Но злость пересилила. У солдата есть права, даже на войне. Эти проклятые брамины...