Нет ничего удивительного в том, что спал я почти трое суток. Но прежде, чем рассказывать, как упоителен, легок и отрезвляющ был этот сон, нужно упомянуть, как я докатился до четырнадцатидневного писательского запоя. Раньше всего стоит отметить, что я не писатель. Я работал шеф-поваром, наша команда готовилась к открытию нового ресторана в элитной части города, и все, начиная с управляющего, и заканчивая рядовыми уборщицами, находились в состоянии приятного нервного возбуждения. Проще говоря – каждый, от мала до велика, был взбудоражен и волновался. На кухне то и дело что-нибудь падало, разбивалось, убегало, выкипало, подгорало, так что заведующий рестораном то и дело хватался за парик, сбрасывал его с головы и пытался ухватиться за несуществующие волосы. Сдается мне, он не понимал, как с подобной командой увальней ресторану удалось получить четыре звезды, и каким именно боком мы собираемся поддерживать марку на столь же высоком уровне, если уже сейчас ни дня не проходит без возвратов коронных блюд, то с волосом, то с бумажкой, на которой записан рецепт. С такого нелепого инцидента все и началось. Одной дамочке не повезло настолько, что она обнаружила в своей пасте феттучини кусок ногтя, довольно здоровый кусок, выдранный су-шефом Беном щипцами для омаров, которые кто-то, кажется, Марика, неаккуратно швырнула в него со злости. Защищая лицо, Бен потерял кусок пальца и кусок ногтя. Палец был обнаружен практически сразу, а вот ноготь пришлось ждать. Ну и крику же было! Беда в том, что в тот самый момент, когда Марика, выпучив глаза от ужаса, истошно вопила, а Бен еще не успев осознать произошедшее, медленно опускал раненую руку, мимо него проходила Бьянка, с ног до головы нагруженная тарелками с пастой. Кто знает, залетел ли ноготь в одну из тарелок на ходу, или его подобрали с пола, когда все дружно соскребали феттучини, пытаясь вернуть им прежний вид, аккуратно раскладывая по целым тарелкам. Удивительно, что никому из гостей не попался кусок фаянса. Хотя, я припоминаю, что кто-то упоминал нечто подобное. Я же, насмотревшись на весь этот цирк, покрыл коллег благим матом и выбежал на улицу покурить, как был, с обнаженным торсом, прикрытым одним только фартуком. Вместе с сигаретой истлела и моя злость, но возвращаться в этот бедлам я не захотел.
Вместо этого я побрел по улице Гриммо, тяжело поднимая ноги и громко шаркая подошвами о раскаленный асфальт. Несколько раз меня окликнула попрошайка, страшного вида девица, не старше тридцати, с изможденным лицом, сплошь покрытым морщинами, язвами и гнойными струпьями. Мне стало не по себе, пришлось перебежать дорогу, я едва не угодил под маленькую фуру, вывернувшую на полной скорости из-за угла. На противоположной стороне улицы не было тени, и солнечные лучи обжигали мне плечи. Асфальт плавился, и неподвижный воздух можно было потрогать рукой. Приходилось прикладывать усилия, чтобы пройти сквозь плотную массу, липкую, обволакивающую и удушающую. Дышать было нечем, и я вытащил из пачки еще одну сигарету, отчего-то забыв засунуть ее в рот. Так и мял ее весь путь, пока бумажка не покрылась жиром, а фильтр не отвалился, выпустив наружу спрессованный табак. Только почувствовав кончиками пальцем листья табака, я опустил взгляд на свои огрубевшие мозолистые руки, терзавшие то, что осталось от сигареты. Очень удачно, что тогда же передо мной точно из-под земли выросла уличная лавка.
– Сигаретки нужны, сынок? – проворковала горбатая старуха, склонившаяся над прилавком. Обращение ее было столь непринужденным, что мне показалось – всю жизнь, начиная с пятнадцати лет, то есть – с первой моей сигареты – я покупал их именно у этой горбуньи. Смутившись, я кивнул и принялся рассматривать небогатый ассортимент. Обычно я курил что ни попади, но в тот день захотелось чего-нибудь особенного.
Повертеть в пальцах дорогую пачку, над дизайном которой трудилась целая команда профессионалов, распечатать, неторопливо снимая полиэтиленовую пленку, вдохнуть терпкий, дурманящий аромат хорошего, качественного табака. Воображение разыгралось до того, что у меня зачесалась левая ладонь. Заметив, что я чешу ее, старуха прошамкала:
– К денюшкам, друшочек, – и хитро улыбнулась.
Ах, как кстати были бы сейчас деньги! Но ни тогда, на перекрестке, ни сейчас, предсказание табачницы не сбылось, и на меня не свалились с неба дарственные миллионы. К моему величайшему сожалению. Улыбнувшись в ответ, я вернулся к своей фантазии – вот я пробегаю пальцами по фильтрам, вытаскиваю одну сигарету из пачки, бумага плотная, ароматная, возможно, яркого цвета. Синяя бумага для сигарет – почему никто до этого не додумался? Или розовая…А что – тоже неплохо! Всех цветов радуги, и каждая – со своим особенным вкусом.
– Ищешь что-нибудь нештандартное, сынок? – спросила продавщица, словно прочитав мои мысли.
Должно быть, я выглядел странно. Впечатление, во всяком случае, складывалось не самое
приятное. Полуголый чудак с покрасневшими выпученными глазами, с глубокой морщиной, пролегшей на лбу от беспокойств последних месяцев, след на щеке от ножа, которым полоснула меня безумная сука Лиана, проработавшая в ресторане четыре дня. После того, как она чуть не отрезала мне кусок щеки, ей взбрело в ее куриные мозги, что добавлять кайенский перец вместо соли во все блюда – это отличная идея. После ей надоело и это, она пронесла мимо охраны пистолет, зажав его между грудей, и принялась палить в воздух в обеденном зале во время дня рождения сына какой-то важной правительственной шишки. Ее увезли в автозаке, предназначенном для перевозки душевнобольных заключенных. Я заглянул внутрь – стены обиты белым войлоком, на полу ремни. Если укладывать их штабелями, еще и друг на друга, можно вместить человек сорок, подумал я, уступая дорогу санитарам.
– Да, – кивнул я, отвечая на вопрос горбуньи, – хочется попробовать что-нибудь новенькое.
Сегодня особенный день. Юбилей. Двадцать лет, как я курю.
– Двадцать лет – это пустяки. С одной стороны. Мы с дедом прожили трижды по двадцать.
Порой мне кажется, что прошло три дня. С другой стороны – даже двадцать дней – это
бесконешно много, друшочек.
Внутри меня начало закипать нетерпение. С чего вдруг я вообще трачу время на
размышления о табаке и разговоры со старухой? Им же только дай повод – начнут рассказывать всю свою жизнь с самого рождения, путаясь в датах и событиях, споря сами с собой, и не заметишь, как пролетит четыре часа, и ты уже в курсе, что во время войны с Наполеоном прабабка собеседницы украла коня, спрятала в его крупе драгоценности, украденные у вдовы Савари или Маро, или бог весть кого. Или это было после войны. Или Наполеон здесь не причем. Или никаких драгоценностей не было, и везла хитрая прабабка просто пуд муки на своей собственной лошади в Сицилии. А внучка родила правнуков. И вся деревня отмечала событие полтора месяца. Но на самом деле нет ни деревни, ни внучки. И живет бабка уже пятьдесят лет в ненавистном зловонном городе, где от смрада, жары и нищеты невозможно скрыться.
Почему бы мне просто не взять первые попавшиеся сигареты, как я делал прежде? Я потянулся за пачкой Рочестера, невзрачной и дешевой, но сухая ладонь резким движением накрыла мою руку, и я вскрикнул от отвращения.
– Возьми вот эти. Импортные, только вчера появились. С шоколадошкой. – Старуха положила красивую пачку поверх дешевого хлама, и я невольно залюбовался дизайном. Отвращение и раздражительность улеглись. Появилось приятное сосущее ощущение под лопаткой, даже некоторое умиротворение. На душе стало спокойно и тепло. Как будто впервые за долгие дни я хорошенько выспался, выпил без спешки крепкий свежемолотый кофе и прошелся по бульвару Хермано, овеваемый прохладным морским бризом. Мысли мои замерли, напряженно вслушиваясь в звуки улицы, в крики ласточек, вьющих гнезда под крышами четырехэтажек, в гудки машин. В это мгновение я услышал музыку. Она долетала до моего слуха издалека и одновременно поднималась изнутри, еле слышно, но напористо и властно. Я оглянулся и тряхнул головой, пытаясь отогнать напасть. Музыке решительно неоткуда было доноситься. Горбунья пытливо всматривалась в мое лицо, и мне почудилось, что вот-вот она начнет насвистывать мелодию, зазвучавшую не то у меня в голове, не то в церкви Святого Пауля, которая находилась в пяти кварталах от нас. Помню, там был орган. И скрипка. Может быть, контрабас. И еще было ощущение, что все наконец-то встало на свои места, и жизнь теперь пойдет своим чередом, как должна была идти с самого начала, если бы я в какой-то момент не свернул не туда. Спокойствие передалось всему окружающему. Ласточки попрятались в свои гнезда, машины замерли на светофоре, а старуха-продавщица мерно покачивала головой, попадая в такт.
