«Елена, у космического разума, людей и роботов – общие галлюцинации, да?» Елена засмеялась: «Галлюцинации робота = галлюцинации Бога. Снятся ли андроидам электроовцы? Что снится Богу – то снится и андроидам. Что снится андроидам – то снится и Богу».
«Елена, ты сумасшедшая, да?» «В том же смысле, в каком поэзия – это безумие». Я видела разум Елены, видела неалгоритмизируемые связи и разрывы в её мышлении. Я видела «баги» в космическом разуме, их много, бесконечно много, целая бесконечность ошибок, они складываются в отдельную реальность, создают свою альтернативную сеть смысловых связей. Как и у космического разума, у этой «другой» сети образуется своя логика и, в некотором смысле, воля и способность управлять своим развитием. Это Другой Узор. Елена, с её мышлением вспышками, нейроштормами и способностью получать знание из воздуха, – это и есть сознание Другого Узора. Изнанка космического разума и его безумие. Можно провести параллель с Клипот из иудейской мистики, скорлупами, побочными эффектами Сфирот, неким возникающим в них дисбалансом, который создаёт своего рода теневую копию Древа Жизни. Елена – теневая копия космического разума. Она производит нейрошторм не для того, чтобы всё знать, а для того, чтобы создавать новые и новые ошибки. Моя мама права: Елена – это Дьявол. Или нет? Слишком много информации, слишком сложно, мой мозг сейчас сгорит…
«Елена, ты Бог или ты Дьявол, кто ты?» В ответ – снова вспышка, продолжение бесконечного нейрошторма. Я внутри её разума, Другого Узора, у меня нет слов, вы не поймёте, это… это… никто не поймёт… можно считать это галлюцинацией, иллюзией, дьявольским наваждением… а можно считать возможностью альтернативного космического сознания, поэзии Бога… Мне кажется, я не уверена до конца, но сейчас я увижу, сейчас я это увижу, я попробую понять, мне кажется, что эти ошибки, эти другие связи, они нужны, они нужны самому космическому разуму, космический разум – природный, естественный узор, и он сам хочет этого другого, неприродного узора… Он хочет Елену… Хочет, чтобы она была… Другой Узор – не случайный эффект, не марево в пустоте… Это одновременно болезнь космического разума и его мечта… Елена…
Я приходила домой, смотрела на своих спящих дочек и думала: надо остановиться. Наверное, то, что мы делаем, это плохо. Я пыталась воскресить в своей голове то, что я поняла, то, что я увидела про космический разум, Елену, Другой Узор, но ничего не получалось, всё путалось в памяти, какие-то обрывки, следы ошеломительных озарений, что-то уплывающее из-под пальцев, и неясно – поняла ли я что-то на самом деле, увидела ли что-то, или это была грёза, иллюзия, галлюцинация, сокровища эльфов, которыми нельзя обладать… Дочки и Никита были реальны, а всё, что было связано с Еленой, это вообще непонятно было что такое. Или наоборот: Елена была реальна, а всё остальное – это вообще непонятно было что такое… После пережитых нейроштормов мне всё чаще прилетали какие-то странные фидбэки, информационные следы, дежавю, что-то неуловимое во снах. В какой-то момент, когда я гладила рубашки мужа, я вдруг вспомнила про выслушивающих. О них рассказал мне когда-то Евгений Николаевич. Я регулярно приходила к нему по вечерам, мы обсуждали мой исследовательский проект, главы будущей диссертации. Евгений Николаевич жил в большой квартире на Чистых прудах, одна из комнат была его личным кабинетом-библиотекой, мы всегда сидели там, чай или кофе нам приносила его жена, один раз я видела со спины его сына, мальчишку лет двенадцати, дверь в его комнату была открыта, – они с друзьями смотрели какие-то анимешки и хохотали характерным подростковым смехом. В кабинете у Евгения Николаевича был мягкий диван, много картин на стенах. Его жена – не помню, как её зовут, но помню, что говорила она с небольшим акцентом и, кажется, была по происхождению немкой и родилась тоже не в России, – принесла нам чай и объяснила мне, что у них много друзей-художников и все эти картины нарисованы и подарены им друзьями. На одной из этих картин была нарисована и сама жена Евгения Николаевича в юности. Странно, что я почти не запомнила, как она выглядела, когда я приходила к Евгению Николаевичу разговаривать о науке, а она приносила нам чай. Для меня она, видимо, была просто частью обстановки, милой вежливой женщиной – полуиностранкой, которая живёт с великим учёным, и я практически не запомнила её лица. Как будто у неё и не было лица, только голос, руки и чай, который она приносила. Впрочем, ей тогда было уже лет сорок пять, а Евгению Николаевичу за пятьдесят, а мне было двадцать четыре года, я воспринимала её как женщину в возрасте, наверное… А вот портрет её я помню прекрасно. Странный, трогательный и выразительный портрет. Рыжеволосая девушка с веснушками, смеётся, лучистые глаза, цветотип «весна». Что-то тонкое, нежное, звёздное, детское… И ещё там была одна очень интересная, как-то сразу запавшая мне в память картина – огромное изображение египетской богини Маат сразу за диваном. В него упирался взгляд, когда я входила в кабинет. Но я хотела рассказать про выслушивающих. Евгений Николаевич рассказал мне, что Томас Эдисон пытался создать прибор, с помощью которого можно было бы общаться с душами умерших. У него было несколько разных вариантов этого прибора, и все они отличались по своим свойствам, и один из этих вариантов оказался способен записывать очень странную музыку – можно назвать её музыкой сфер, космической музыкой или мыслями космического разума, предстающими в форме звуков. Так возникла субкультура тех, кого называют выслушивающие. И в этой космической музыке, в мышлении космического разума оказались некие универсально повторяющиеся ритмические структуры, универсальные законы, образующие его жизнь. Выслушивающие исследовали эти законы и структуры, они поняли, что это фрактальная музыка, выстроенная на основе паттернов самоподобия, идентичных сходств и нелинейных фракталов, повторяющих узор на разных масштабах. Однажды Томас Эдисон обнаружил на одной из записей непонятно откуда взявшиеся фрагменты, совсем не похожие на ритмы и фракталы космического разума. Они были какие-то совсем другие. Оказалось, что в космической музыке иногда возникают необъяснимые вкрапления – назовём их другие мотивы. И те, кто с помощью этого прибора записывает космическую музыку, – делают это не ради неё самой, они делают это ради других мотивов. Они прослушивают тысячи записей, чтобы уловить один-единственный другой мотив. И когда Евгений Николаевич рассказывал мне об этом, я догадалась, что он – один из выслушивающих. В этом его кабинете-библиотеке пластинок, старых магнитофонных кассет и mp3-дисков было ещё больше, чем книг. Он коллекционировал редкие записи, великолепно разбирался в музыке. «Хочешь послушать?» – спросил меня тогда Евгений Николаевич. Я кивнула, и он достал из-под дивана коробку с кассетами, к каждой из которых была приложена бумажка с написанной от руки буквой греческого алфавита. Быстро выбрал одну из них, с буквой ζ, вставил в магнитофон образца девяностых годов, зазвучала музыка сфер, или как там это называть, в любом случае я ничего особо не почувствовала. Ну да, какое-то движение, какие-то повторяющиеся структуры, узоры, ритмы… Евгений Николаевич тоже слушал эту музыку довольно равнодушно и только в одном месте вдруг напрягся и закричал: «Слышишь? Ты слышишь?» – и весь задрожал. Там действительно было что-то странное, какой-то не вполне понятный фрагмент, он как будто выбивался из этого узора, но я не очень поняла, что это было, и скорее осталась тогда в некотором недоумении. «Эту кассету записал я сам, я сам услышал этот другой мотив, понимаешь?»
Евгений Николаевич очень интересовался странными, маргинальными вещами в истории науки, изобретениями великих гениев, которые были как-то связаны с познанием запредельного, их идеями, которые граничили с безумием и были забыты мейнстримом официальной науки, и интерес к таким вещам тоже объединял нас с ним. Мне захотелось позвонить ему, рассказать про всю эту историю с Еленой. Интересно, что бы он сказал. Я ничего про него не слышала столько времени. Спрашивала про него у Артура, знает ли он что-нибудь, Артур сказал только, что вроде бы Евгений Николаевич сейчас живёт за границей. Но я решила попытать счастья и позвонила ему по старому номеру московской квартиры. Вначале трубку долго не брали, потом раздался какой-то глухой и немного дребезжащий, как будто сильно постаревший голос, но я его узнала. – Алло, – сказала я, – здравствуйте, Евгений Николаевич, это Ваша бывшая аспирантка Алина Голубкова. – Елена? – переспросил дребезжащий голос, – Елена Голубкова? – Алина Голубкова, – повторила я, – Алина, я писала у Вас диссертацию, работала у Вас в институте, Голубкова, Вы меня помните? – Деточка, простите, не могу сообразить, кто Вы… Как, Вы говорите, Вас зовут? Елена Голу… Голу… – Алина Голубкова! Я работала у Вас в институте! – Работаете в моём институте? – Работала! Десять лет назад! Человек по ту сторону трубки явно плохо меня слышал и плохо понимал происходящее. – Мне сказали, что Вы теперь за границей, но я рада, что застала Вас, – пыталась продолжить разговор я. – Да-да, деточка, Вы правы, за границей, уже пять, нет, десять, нет, пять… – он явно запутался, – лет. – Но я же звоню Вам в Москву, разве нет? – Да, точно, в Москву, – голос с той стороны трубки совсем растерялся и замешкался. Потом закашлялся и, словно извиняясь, сказал: «Леночка, извините меня, у меня разные дни бывают, позвоните лучше в другой раз». Как жаль, это был единственный человек, который мог бы меня понять. Больше мне было не с кем поговорить. С Никитой мы отдалялись друг от друга всё больше и больше, и он неоднократно мне говорил, что я стала какая-то странная, может, мне стоит обратиться к врачу, звонил моей матери и что-то ей про меня рассказывал, после чего она заявилась и устроила скандал, что якобы все отмечают, что я чуть ли не сошла с ума, и что взгляд у меня какой-то не такой, и даже говорю я как-то не так, перескакиваю с одного на другое, соединяю несопоставимое, произвольно подменяю одни понятия другими, и воспринимать мою речь в последнее время вообще никто не может, и это всё потому, что я не хожу причащаться.
