Но и вдали, в краю чужом

Я буду мыслим всегдашней

Бродить Тригорского кругом,

В лугах, у речки, над холмом,

 В саду под сенью лип домашней.

Когда померкнет ясный день,

Одна из глубины могильной

Так иногда в родную сень

Летит тоскующая тень

На милых бросить взор умильный.

А. С. ПУШКИН

3

1826–1837

Как беззаконная комета,

в кругу расчисленное светил…

Внешне все было так: царь — на троне, декабристы — в Сибири, Пушкин, — в Михайловском. Разумом и хитростью опрокинул врагов своих Николай I, брата натравил на брата, у. друга выпытал тайну друга, Силен царь, умен царь!

Но, словно мачеха из сказки о мертвой царевне в зеркало, гляделся царь в доносы, любезно преподносимые ему господином Бенкендорфом, шефом жандармов, будто вопрошал Россию:

— Я ль на свете всех умнее, дальновидней и властнее?

И «зеркальце» отвечало:

— Ты умен, спору нет, и силен ты, только Пушкин сильнее: его стихи воспламеняют сердца, его шутки властвуют умами, его слово правит Россией! Берегись, царь!

Все расчислено в России: царь — самые знатные, самые богатые — менее знатные, менее богатые — совсем не знатные, совсем не богатые. Расчислены светила! И только одна беззаконная комета сверкает над Россией, перечеркивая все…

— Так что? — спрашивает царь. — Убить его или приручить? Приручить или убить?

На берег выброшен грозою…

8 сентября они прибыли в Москву прямо в канцелярию дежурного генерала, которым был тогда генерал Потапов, и последний, оставив Пушкина при дежурстве, тотчас же известил о его прибытии начальника главного штаба барона Дибича. Распоряжение последнего, сделанное на самой записке дежурного генерала и показанное Пушкину, гласило следующее: «Нужное, 8 сентября. Высочайше повелено, чтобы вы привезли его в Чудов дворец, в мои комнаты, к 4 часам пополудни». Чудов или Николаевский дворец занимало тогда августейшее семейство и сам государь-император, которому Пушкин и был тотчас представлен, в дорожном костюме, как был, не совсем обогревшийся, усталый и, кажется, даже не совсем здоровый.

П. В. АННЕНКОВ

Государь долго говорил со мною, потом спросил: «Пушкин, принял ли бы ты участие в 14 декабря, если б был в Петербурге?» — «Непременно, государь, все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем».

А. С. ПУШКИН (в передаче А. Г. Хомутовой)

По рассказу Арк. Ос. Россета, император Николай на аудиенции, данной! Пушкину в Москве, спросил его между прочим: «Что же ты теперь пишешь?» — «Почти ничего, ваше величество: цензура очень строга». — «Зачем же ты пишешь такое, чего не пропускает цензура?» — «Цензура не пропускает и самых невинных вещей: она действует крайне нерассудительно». — «Ну, так я сам буду твоим цензором, — сказал государь. Присылай мне все, что напишешь».

Я. К. ГРОТ

Когда Пушкин, только что возвратившийся из изгнания, вошел в партер Большого театра, мгновенно разнесся по всему театру говор, повторявший его имя: все взоры, все внимание обратили на него. У разъезда толпились около него и издали указывали его по бывшей на нем светлой пуховой шляпе. Он стоял тогда на высшей степени своей популярности.

Н. В. ПУТЯТА

Вспомним первое появление Пушкина, и мы можем гордиться таким воспоминанием. Мы еще теперь видим, как во всех обществах, на всех балах, первое внимание устремлялось на нашего гостя, как в мазурке и котильоне наши дамы выбирали поэта беспрерывно… Прием от Москвы Пушкину одна из замечательных страниц его биографии.

С. П. ШЕВЫРЕВ

Помнится и слышится еще, как княгиня Зинаида Волконская, в присутствии Пушкина и в первый день знакомства с ним, пропела элегию его «Погасло дневное светило». Пушкин был живо тронут этим обольщением тонкого и художественного кокетства. По обыкновению, краска вспыхивала на лице его. В нем этот детский и женский признак сильной впечатлительности был несомненное выражение внутреннего смущения, радости, досады, всякого потрясающего ощущения.

П. А. ВЯЗЕМСКИЙ

Мы собрались слушать Пушкина, воспитанные на стихах Ломоносова, Державина, Хераскова, Озерова, которых все мы знали наизусть. Учителем нашим был Мерзляков. Надо припомнить и образ чтения стихов, господствовавший в то время. Это был распев, завещанный французскою декламацией. Наконец, надо себе представить самую фигуру Пушкина. Ожиданный нами величавый жрец высокого искусства — это был среднего роста, почти низенький человечек, вертлявый, с длинными, несколько курчавыми по концам волосами, без всяких притязаний, с живыми, быстрыми глазами, с тихим, приятным голосом, в черном сюртуке, в черном жилете, застегнутом наглухо, небрежно повязанном галстуке. Вместо высокопарного языка богов мы услышали простую, ясную, обыкновенную и, между тем, поэтическую, увлекательную речь!

Первые явления выслушали тихо и спокойно или, лучше сказать, в каком-то недоумении. Но чем дальше, тем ощущения усиливались. Сцена летописателя с Григорием всех ошеломила… А когда Пушкин дошел до рассказа Пимена о посещении Кириллова монастыря Иоанном Тройным, о молитве иноков «да ниспошлет господь его душе, страдающей и бурной», мы просто все как будто обеспамятели. Кого бросило в жар, кого в озноб. Волосы поднимались дыбом. Не стало сил воздерживаться. Кто вдруг вскочит с места, кто вскрикнет. То молчанье, то взрыв восклицаний, например, при стихах самозванца: «Тень Грозного меня усыновила». Кончилось чтение. Мы смотрели друг на друга долго и потом бросились к Пушкину. Начались объятия, поднялся шум, раздался смех, полились слезы, поздравления. Эван, эвое, дайте чаши!.. Явилось шампанское, и Пушкин одушевился, видя такое свое действие на избранную молодежь. Ему было приятно наше волнение. Он начал нам, поддавая жару, читать песни о Стеньке Разине, как он выплывал ночью на Волге на востроносой своей лодке, предисловие к «Руслану и Людмиле»: «У лукоморья дуб зеленый»… Потом Пушкин начал рассказывать о плане Дмитрия Самозванца, о палаче, который шутит с чернью, стоя у плахи на Красной площади в ожидании Шуйского, о Марине Мнишек с Самозванцем, сцену, которую написал он, гуляя верхом, и потом позабыл вполовину, о чем глубоко сожалел. О, какое удивительное то было утро, оставившее следы на всю жизнь. Не помню, как мы разошлись, как докончили день, как улеглись спать. Да едва кто и спал из нас в эту ночь. Так был потрясен весь наш организм.

М. П. ПОГОДИН

А. X. Бенкендорф — А С. Пушкину

…Ныне доходят до меня сведения, что вы изволили читать в некоторых обществах сочиненную вами вновь трагедию.