Лето в зените горний мир на носу у июня одувановым полем порос это лёгкости летней пилюля дунул-плюнул и кончен вопрос здесь такое гляди-ка танцуют липы знойные от ветерка будто сердце в момент поцелуя тарантелла бачата гопак фиолетовым томным бездельем каждый камень подёрнут слегка повторяются будто с похмелья облака облака облака лето вечное жаркие страсти пей и пой эту песню до дна а клубничное липкое счастье на ладонь умещается – на! Приём-приём Выходишь из дома разут-разиня: «Привет, дед Пихто, здравствуй, бабушка Зина». Говоришь, а они смотрят в тебя насквозь, и дед с сапога грязь сбивает о трость. Чувствуешь, как время неумолимо: красавицей, говорят, была бабка Зина, а теперь смотрит глазами белёсыми в пуп земли и шепчет всё время: «Прибери меня, прибери». И стоишь вроде рядом, а вроде бы далеко, и не знаешь, по ком же звенит тишина, по ком, и зачем выходил из дома-бом-бом — дурак дураком. И слышится тебе: кто ты, кто ты? …Вот вера твоя, вот слюдяные соты и слова, тягучие на просвет. А больше ничего-то, поймёшь, у тебя и нет. Сорвёшь подорожник, прибитый с утра дождём, и крикнешь, кому – не знаешь: «Приём-приём!» Иначе Из бледности моей, из нежности предавшей тугую тьму любви возьми на карандаш и в холщовом поле сна, средь сныти и потерь вперёд смотри – туда, где крашеная дверь. Она одна стоит, открытая картинно, за ней блестит река, колышется рябина. Смотри, смотри ещё – назад дороги нет, — как убегает в щель гречишный жаркий свет. Обжечься? Ерунда! Так глину обжигают, горячие слова по чашкам разливая. Скажи, что это ты пришёл – небрит, колюч. …Иначе для чего на шее носишь ключ? Стаккато картавит дождик по крышам синим о том что было картавит стильно любовь до гроба любовь без правил течёт сквозь время поёт на память терзает тощую плоть рябины он музыкален любвеобилен мог быть Стравинским Чайковским Шнитке скрипит о прошлом на старой скрипке взметнутся галки вороны сойки ах птицы счастья зачем вас столько и каждой в лоб и вдогонку по лбу поёт на память по нотам в столбик возьмёт любую к примеру ля хоть всё превращая в сомненья в слякоть картавит целую ночь льёт сутки и замолчал бы ну где там дудки Домохозяйское
А я натираю морковку на тёрке и снова, и снова ровняю скатёрку, солю всё, что нужно, но ран не касаюсь. Хозяйка такая – соседкам на зависть! Дымятся котлеты, приправлена утка, салат с горгонзолой и розовым луком, шарлотка, безе и горошек на сдачу. Я, даже склоняясь над луком, не плачу! Само совершенство, вся в кипенно-белом, ни слова впустую, ни взгляда налево. И вьются кудряшки (чуть-чуть приврала тут). Спасибо борщу, благодарность – салату! Такая прелестница, лада, милашка, как пчёлка, с рассвета до ужина пашет. А вывода нет, в нежно-розовой клетке утюжу борщи и кромсаю салфетки. у входа в тихий грот небесный… у входа в тихий грот небесный цветут люпины на пути и очень тесно очень тесно от их цветения в груди и слышен в тишине сердечной минорный вальс пчелиный гул а вся поэзия конечно у их цветения в долгу трансцендентальность легковесна короче шаг короче шаг таким же отсветом небесным переливается душа лиловых сумерек нездешность и опьяняющая власть когда внутри копилась нежность а подступила к горлу страсть Чего ещё весны зелёное пространство чистопромытое окно пичужек ветреность и пьянство люблю давно моей собаки взгляд потешный четыре верные ноги и одувановую нежность дунь и беги тишайших строчек зазеркалье дороги к дому рваный шов грамм двести музыки в бокале чего ещё Этюд в летних тонах Эх, тропинка, пылинка… Вой. Это воет газонокосилка. Это счастье со мной, с тобой. Раз – берёза и два – осинка. Это летняя трын-трава. Пробежит муравей по краю… Мы знакомы с тобой едва. Муравей, я с тобой играю. Ножки тонкие, тельце – пшик. Утро медленное в посёлке. Мураши мои, миражи, золотые литые пчёлки… Солнце чертит по небу круг — здравствуй, чтобы опять прощаться. Крылья бабочки – стук-постук, |
