Едва ли можно было придумать идею хуже: десятеро поднялись в радостном ожидании, предрекая верное банкротство, а мы, жаждущие больше жизни и движения, тяжело и безнадежно вздыхали: плиты ведь в каждом доме, некоторые даже ультрасовременные, у людей кулинарные книги и тетрадки с рецептами, их вырезают из газет, переписывают из журналов, нет никакой потребности в кафе или ресторанах, в закусочной на заправке всегда можно съесть хот-дог, сэндвич, гамбургер и картошку фри, и как только банк дал Элисабет кредит на такой необдуманный поступок, о чем думал Бьёргвин, почему согласилась Сибба, ведь Элисабет, черт возьми, потерпит неудачу, банкротство, разочарование, впадет в депрессию, возможно даже уедет из деревни, со своей грудью и походкой, десять радостных рук — одному смешно, а другому к сердцу дошло.

Само собой.

В пятницу четвертого сентября 1998 года Элисабет открыла свой ресторан. За несколько дней до этого она приставила к дому лестницу, взобралась на нее с мощной дрелью и начала демонтировать поблекшую от непогоды вывеску: ВЯЗАЛЬНЯ. Грустный момент, даже Аси вдруг почувствовал, что фуражка тяжела. Элисабет повесила в киоске объявление, мол, в такой-то день в такое-то время она демонтирует буквы, а Йонас напишет название ресторана на стене дома, того самого дома, история которого много лет назад началась с бутылки водки двух депутатов. По объявлению перед вязальней собралась небольшая группа, и кто-то спрашивает, а это действительно необходимо, Элисабет, что, переспрашивает она, снимать вывеску, уточняет спрашивающий, это так грустно, для чего нужно новое название, зачем все менять? Потому что Земля вертится, отвечает она и снова берется за дрель, но тут по склону на велосипеде спускается Гауи, на большой скорости, он крепко держит руль, ибо асфальт неровный, а человеческая жизнь хрупкая.

Гауи получил диплом юриста; тот, кто большими способностями не отличается, но у кого хорошо подвешен язык, идет на юрфак, иногда говорит он, усмехаясь. Гауи — брат Аси, уехал в Рейкьявик еще во время учебы в гимназии, мы думали, что навсегда, будет приезжать в деревню только в гости, и он тоже так думал, но человек лишь предполагает. Гауи открыл в Рейкьявике юридическую фирму, работал за десятерых, был прагматичен и расчетлив, через восемь лет обзавелся животиком и шестью сотрудниками, коттеджем в триста квадратных метров, сетью гольф-клубов и джипом, затем что-то случилось, и за год он все пропил — это быстро делается. Жена, ее зовут Герд, осталась, однако, ему верна, хотя некоторое время была на грани; у них двое детей, они переехали в деревню после терапии, полная глушь, сказал Гауи, клонит в сон, если просто по ней проехать насквозь, но хорошее место, чтобы восстановить душевное равновесие, обрести покой; они сняли девяностометровую квартиру в подвале у Аси. И сколько я должен тебе платить, спросил Гауи решительно, поскольку ничто не жжет так, как жалость к бедным; он устроился рабочим в электрическую компанию, его жена получила полставки в молочном цехе и обещание сполна заработать осенью на скотобойне, если ей понадобится; просто удивительно, сколько можно пропить и накопить долгов за год.

АСИ. Вы будете платить мне, рассказывая по одной истории каждый субботний вечер: она должна будет длиться не меньше пятнадцати минут и все это время удерживать мой интерес.

Не дурачься, Аси, сказал Гауи. Если тебе не удастся выполнить названные требования, вы заплатите за месяц сорок тысяч. Я на такое не согласен. Ладно, пусть история длится двенадцать минут, но, повторяю, она должна удерживать мое внимание. Это унизительно. Ну хорошо, остановимся на пятнадцати минутах. Нет, Аси, я профукал все шансы, всего лишился, разрушил много хорошего, пил как свинья, вел себя как неудачник, изменял, бил детей, признаю, однако тебе нет необходимости вести себя со мной как с голодранцем, я собираюсь начать новую жизнь, и там нет места для жалости к бедным. Ты неправильно понял, сказал Аси, глядя на свои толстые короткие руки, грубые от работы, сухие и потрескавшиеся от цемента. Все я правильно понял, я хочу платить за квартиру, и точка. Ты и будешь платить — пятнадцатиминутной историей каждый субботний вечер. Это я называю жалостью к бедным, сказал Гауи, и почему ты, черт возьми, насмехаешься. Я не насмехаюсь, я только улыбался. А я называю это насмешкой, сказал Гауи раздраженно. Ну называй насмешкой, если хочешь, только ты все неправильно понял, смотри, мне сорок два года, с тех пор, как умер папа, а мама переехала в дом престарелых, я живу один, у меня хорошая зарплата, и все есть, даже ценные бумаги, но иногда мне вечерами одиноко, особенно в выходные, с другими вечерами порядок, я тогда усталый после работы, но вечерами в выходные очень трудно, пятничными вечерами тоже, они напоминают о пустых комнатах, пустых стульях на кухне, такие условия аренды должны попросту обеспечить мне компанию на некоторое время. Я не знал, сказал Гауи. Что не знал? Что ты одинок. Я не одинок, мне просто иногда скучно по вечерам, и тогда я частенько выхожу прогуляться по деревне и вижу, как семьи собираются перед телевизором или за кухонным столом, мне надоели эти прогулки, и вы избавите меня от них, если выполните эти условия.

Гауи и Герд снимали цокольный этаж уже почти два года и понимали, как трудно бывает рассказывать пятнадцатиминутную историю, удерживая внимание Аси, иногда история и вовсе не удавалась, но со временем истории сочинялись свободнее, они стали длиннее, и Аси ждал их с нетерпением, иногда даже они все, жизнь повернулась светлой стороной. Аси переехал в подвал, а семья наверх, Гауи покинул электрическую компанию, где его, скверного рабочего, терпели по доброте душевной и из-за Аси, но люди выспрашивали у него юридические подробности, когда не хотели беспокоить главу администрации Гудмунда, у того и без них есть над чем подумать, и дело дошло до того, что супруги открыли в деревне адвокатско-аудиторскую фирму, берутся за дела отовсюду, иногда даже из Рейкьявика, но о возвращении в столицу никогда не задумывались, даже дети, здесь, знаете, хорошо жить, если вы выносите немного-людие, в маленьких местах жизнь иногда кажется больше. Вино — единственная тень в жизни Гауи, правда, он не пробовал его девять лет, но иногда его охватывает такой страх от воспоминаний, что он ложится в постель и лежит неделю, неотрывно глядя перед собой, домашние крадучись ходят вокруг, мы замедляем скорость, проезжая мимо. Это единственная тень, но приходит время, и дети идут в гимназию, их комнаты пустеют, и редко поднимается пыль. Жизнь, однако, постоянно в движении, она не собирает пыль, — однажды все превратится в воспоминание, и ты умрешь.

Гауи едет вниз по пологой дороге, она изгибается мимо вязальни, которая сейчас превращается в ресторан; какое удовольствие ехать быстро, но он крепко держится за руль, потому что жизнь — это легко рвущаяся нить. Элисабет на стремянке с дрелью в руках, на трехметровой высоте, стоит довольно мягкий августовский день, ягоды уже созрели, мы ведрами собираем их на горных склонах и в небольших долинах с поросшими травой руинами и тысячами травинок, пишущих свои символы в воздухе. Гауи уверенным движением останавливает велосипед, ведет его между людьми, которые собрались посмотреть, у большинства — обеденный перерыв, над ними нависла печаль: Элисабет демонтировала часть прошлого, она в синих джинсах, в развевающейся клетчатой блузе, темные волосы спадают на воротник. Гауи останавливается у стремянки, рассматривает буквы, которые Элисабет успела снять, — они прислонились к стене, усталые и сбитые с толку, потерявшие цель; она как раз откручивает А, он поднимает взгляд, смотрит под блузу, на голую спину, однако на Элисабет, по счастью, черный топ, и Гауи может без смущения смотреть и дальше — лучше ведь смотреть на того, с кем разговариваешь; было бы, конечно, замечательно увидеть также голую женскую спину, и едва ли в этом есть что-то неправильное. А что делать с буквами, спрашивает Гауи, стараясь перекрыть дрель. Сначала Элисабет ничего не отвечает, справившись с А, спускается, протягивает ему букву, снова поднимается, у нее сильная челюсть, с такой челюстью не пойдешь на конкурс красоты. Гауи повторяет вопрос, и Элисабет наконец говорит: я об этом еще не думала, пусть пока полежат в кладовке. Знаешь, я хочу их купить. Элисабет отрывается от Л, долго смотрит вниз, длинные волосы спадают на лицо и закрывают его, словно она на минуту отступила в вечернюю темноту, затем Элисабет произносит: десять тысяч за букву. Десять тысяч, кричит Гауи, обводя взглядом присутствующих, ни стыда ни совести! Двенадцать тысяч, объявляет Элисабет, ого-го, кричит Гауи, вскинув руки, полчаса спустя Аси везет буквы в их семейный офис, где братья крепят их на стену, а Элисабет велит Йонасу взобраться на стремянку с ведром краски, и он пишет на стене дома желтыми буквами: ТЕКЛА.