У него невольно екнуло в сердце: это было не просто сходство, а что-то совсем другое. Ее прекрасно знали Витины товарищи. Она работала медсестрой в их заводском медпункте. Наверное, поэтому все так притихли. Сначала Витя никак не мог осознать увиденное. Пугало, что жена осталась с детьми дома, и вот на тебе – она тут… Он не мог оторвать глаз от картины: ее нос, губы, волосы… А как ему знакомы эти полные колени и даже привычка чуть скрещивать ноги, лежа на боку. А где родимое пятно на груди? Вот же – прикрыто косой…

Экскурсовод, обрадованный тишиной, с воодушевлением продолжал:

– Я вижу, вам понравилось это произведение искусства, товарищи, и это безошибочно доказывает, что у вас хороший вкус. Такую благоговейную реакцию обычно вызывают только встречи с прекрасным. Эту радость вам доставила кисть молодого, но подающего большие надежды местного художника Кривосуйко-Лещика, а называется картина «Полуденный отдых незнакомки». Правда, по каталогу она числится под другим названием: «На заре ты ее не буди», но это явная ошибка. Ведь каждому видно, что женщина, изображенная здесь, бодрствует. И честно признаемся, друзья, – прибавил он с гнусной ухмылкой, – заставляет бодрствовать и нас…

Очевидно, такая оплошность случилась потому, что начинающий мастер представил к экспонированию в музее более трех десятков работ, из которых комиссия по причине нехватки места в залах выбрала именно эту. Мы позвонили товарищу Кривосуйко-Лещику и указали на несоответствие названия фактуре, на что он ответил, что согласен с любым названием, лишь бы картину представили к показу. Не правда ли, так расточительно может относиться к своему детищу только большой художник?

Бригада стала потихоньку выходить из зала, оставив Витю наедине с супругой. Когда все вышли, он внезапно осевшим голосом попросил экскурсовода дать ему домашний адрес художника.

– Зачем он вам, молодой человек? – удивился тот, протирая несвежим носовым платком массивные роговые очки.

– Я… хотел бы ее купить… – с трудом выдавил из себя Витя. Они направились в комнату администрации, где экскурсовод долго копался в каких-то папках, пока не нашел, наконец, искомое.

– Записывайте, голубчик, – пропел он. Витя одолжил листок бумаги, записал, вежливо попрощался и ушел.

С этого момента у него началась новая жизнь. На заводе товарищи только переглядывались, о случае в музее помалкивали, мало ли что бывает, просто удивительное сходство и только. Теперь после работы Вите не хотелось идти домой. Он стал выпивать. В нагрудном кармане лежал и прожигал сердце листок с адресом, но идти к художнику выяснять отношения не хотелось. О чем с ним говорить? Как с ним говорить? На всякий случай, он еще раз зашел в музей. После бутылки вина. Смотрел. Долго. Конечно, это она. Сомнений быть не может. К картине постоянно подходят, рассматривают, интересуются: кто это? А как ухмыляются двое прыщавых юнцов! Было больно так, что не передать словами. Жена смотрела на него с картины спокойными, чуть отстраненными глазами. Крепкое тело ее вызывало у посетителей, как ему казалось, нездоровое внимание.

Теперь с женой он дома почти не разговаривал. Она, не понимая в чем дело, пыталась вызывать его на откровенность. Он замыкался в себе и молчал. Спать стали врозь. Она часто плакала.

Через пару месяцев Витя не выдержал и в пьяном виде наведался домой к художнику. Большой художник оказался маленьким плотным человечком в очках с облезшей металлической оправой и потертых джинсах. Он никак не мог взять в толк, что Вите нужно, и на всякий случай почему-то повторял, что деньги, взятые в долг у какого-то Зюни, он почти все вернул, телевизор у него из пункта проката, и изымать его в счет долга по закону не положено. Кстати, задолженность у него не пять лет, как у соседей, а всего десять месяцев, и вообще это хамство немыслимое – присылать человека и отрывать мастера от творческой работы…

Судя по веселым возгласам и громкой музыке, доносившейся из квартиры, эта работа спорилась и без его присутствия. Художника несколько раз окликали, и он стал пытаться закрыть обшарпанную дверь своего жилища. Ему очень хотелось вернуться в свою комнату, где только – только приступили к хоровому пению. Пели недружно, вот тут-то и стало ощущаться отсутствие хозяина.

Чтобы не затягивать неприятную историю дальше, Витя наглядно проявил свой характер, и на вопли хозяина из квартиры выскочил волосатый поджарый хлопец с повадками уличного громилы. Он оттер Кривосуйко-Лещика внутрь и стал хватать непрошеного гостя за грудки.

Через полчаса, когда Витя уже попал в милицию, дать каких-либо вразумительных пояснений своему поведению он не смог. Не начинать же рассказывать о коллективном походе в музей…

Бригада пыталась взять его на поруки, но из этого ничего не вышло по причине перебитой челюсти пострадавшего. К сожалению им оказался не мерзавец Кривосуйко-Лещик, успевший в последний момент укрыться в туалете, а его заступник, оказавшийся сыном начальника городского управления культуры. Возмущенная творческая общественность требовала достойно наказать злобствующего хулигана. Жена на суд не пришла. Вите дали два года.

***

Окончив работу, я вышел. Витя терпеливо ждал у входа. Мы закурили.

– Ну, рассказывай, как дела? – предложил он.

– Дела как дела, вот, тружусь помаленьку.

В зоне мы особенно близки не были, просто Витина история в свое время была у всех на устах.

– Давно откинулся? – поинтересовался Витя.

– Два месяца назад. А ты, помнится, освободился почти на год раньше…

– Не на год, а на полтора. Знаешь, как на свободе каждый день ценится? А ты мне целых полгода хочешь скостить!

– Да не бери в голову, расскажи лучше, как тебе удалось устроиться. Гляжу: ты нормально одет, прекрасно выглядишь, вот только жирком стал чуток заплывать… Ну и, как ты на воле, дружище?

– Да все путем, живу, что надо. Работаю в той же бригаде. Мы с Клашей понимаем друг друга, у нас полный порядок.

Имени его жены я не знал и поэтому осторожно поинтересовался:

– Давно женился?

– Да уже пятнадцать лет! – радостно воскликнул Витя, – это ж моя ненаглядная!

Чувствовалось, что он очень доволен жизнью и своим счастьем готов делиться с каждым.

– Каким же я дураком тогда оказался! – продолжал Витя. – Когда вернулся домой, рассказал Клаве все как есть: и про музей, и про квартиру. Она мне сначала не поверила. Быть, говорит, такого не может. Я же никогда никому не позировала. Просто чепуха какая-то!

Она, оказывается, думала тогда, что я с какой-то связался, стал поэтому пить, пустился во все тяжкие. Даже поклялась мне – не она на картине. Собой и детьми поклялась. И знаешь, я все равно ей не поверил. Кто сам признается? – думаю. Да вот случай помог. Теперь я ей очень даже верю. Никаких сомнениев нет!

– Что же это за случай? – заинтересовался я.

– Понимаешь, в первое время после освобождения я у матери жил. Заходил, конечно, к Клавдии, с ребенком общался, а сам все сомневался. И ее вроде люблю, и по сынишке томлюсь, а в душе веры к ней нет – и все тут. В общем, понял: пора решать, дальше так нельзя. Или туда, или сюда. Надо это кончать, думаю, все равно жизни у нас уже больше не получится. И чтоб в решении своем утвердиться, решил снова в музей сходить, поглядеть на копию моей Клавдии. Прихожу – картины нет. На ее месте какая-то ерунда висит: доярка с чужим лицом корову дергает… за эти самые. Все залы исходил – как сквозь землю она провалилась! Собрался я было уже уходить, когда вижу – экскурсовод идет. Тот самый, и в тех же мутных очках. Поздоровался я с ним, а потом возьми и спроси: где же картина та?

– Какая это – та?

– Ну, та, на которой Клаша была нарисована, она еще вот тут, на месте этом висела.

Гляжу на его рожу удивленную, и тут меня будто прорвало: взял, да и все ему рассказал.

Ты б видел, Вася, как он потом смеялся! Я уже было стал бояться, что его удар хватит. Люди проходят мимо – на нас озираются, а с ним приступ, буквально. В общем, отдышался он, наконец, и с фальшивым укором говорит: