Теперь Григорий целыми днями сидел дома, выходить на люди избегал, пытался играть с трехлетней дочуркой-несмышленышем.

За немцем по утрам заходила машина, привозила вечером. Шульц ласково трепал за щеки девочку, совал ей шоколад, она к нему тянулась. Ночью Григорий слышал скрип дверей, вкрадчивый шепот. Оксана ночевала на половине немца, почти не таясь, в разговоры вступать с Гришей не хотела. Так прошел почти месяц, будущее казалось ему безысходным, что-то надо было делать и, наконец, он решился. Никчема пошел в город. Там он с большим трудом попал на прием к коменданту, рухнул ему в ноги:

– Господин комендант, я к вам, как к отцу родному…

Его будто прорвало. Он рассказывал, захлебываясь и сбиваясь. Переводчик не успевал переводить. Когда Григорий окончил, комендант встал, подошел к окну и, глядя на улицу, сказал несколько слов. Переводчик объяснил, что Гриша может идти домой, спокойно жить со своей женой, добросовестно работать на благо великой Германии, а помощник коменданта по Белозерскому району за связь со славянкой будет наказан.

Никчема никак не мог поверить своему счастью, но знал, что немцы слово держат. Действительно, на следующий день Отто Шульца вызвали в город, приехал он мрачный, долго говорил о чем-то с Оксаной и в тот же вечер съехал с их дома.

Никчема с нетерпением дожидался ночи, но Оксана его к себе не пустила. Немец снял квартиру по соседству. Жена стала редко ночевать дома. Их связь продолжалась.

Пришла зима. Стояли морозы, когда Никчема снова пошел на прием к коменданту. На этот раз тот был сильно разгневан и несколько раз повторил одно и то же: – Нах дем фронт! Нах дем фронт!

На следующий день к ним пришел Отто и, не заходя в дом, позвал Оксану. Она вышла. На улице было холодно, и Никчема из окна тайком наблюдал, как они о чем-то взволнованно говорили. Отто был явно угнетен. Сердце Григория радостно билось: что, немчура проклятая, доигрался? Будешь, гад, знать, как чужих жен блядовать!

Настроение подпортило увиденное в конце их беседы. Оксана, перед тем, как уйти, прижалась к немцу всем телом, и он даже был вынужден нежно, но решительно, ее от себя отрывать.

Войдя в дом, Оксана обошла мужа, как какую-нибудь вещь, не замечая его. У нее были воспаленные сухие глаза. Григорий видел, как она переодевалась в своей комнате. Она надела лучшее платье, повязала подарок матери – дорогую шаль и достала из сундука белый полушубок, который тщательно хранила и одевала крайне редко. Во дворе ее ждал Отто.

– Куда ты? – спросил Никчема. Она вышла, не отвечая. Никчема подошел к окну. Оксана и Отто медленно шли по направлению к балке. Шел мелкий колючий снежок. За ними тянулась редкая цепочка мелких следов. Быстро темнело. Когда Никчема ставил на плиту чайник, издалека донеслось несколько выстрелов. Ночью он не спал, выйти боялся. Несколько раз заходил к спящей дочери. Ребенок мерно сопел влажным носиком, разметав ручонки по одеялу. В доме было жарко.

Их обоих нашли в балке утром. В ее руке был офицерский «Вальтер». По-видимому, первым застрелился Отто, за ним – она.

Что можно сказать в заключение этой истории? Люди, сочувствовавшие раньше Григорию, стали его презирать. После войны он несколько лет отсидел, затем снова вернулся в село, женился. Дочь, как только подросла, уехала от него подальше. Я видел этого Никчему в семидесятые годы. Сутулый нелюдимый старик. Работал, по-моему, на разных работах. Общаться с ним все избегали. Вторая жена его тоже оставила. Доживал в глухом одиночестве. Вот такая история. А балку, где нашли свой конец влюбленные, стали со временем называть – Оксаниной.

Гл. 2

Солнечным погожим утром по перрону небольшого южного города неторопливо шел мужчина высокого роста со старым фибровым чемоданом. Худощавый, с крупным удлиненным лицом, что подчеркивала короткая прическа, в сером неприглядном пиджаке с чуть коротковатыми рукавами, хотя здесь, на юге, мужчины в это время года носили лишь легкие сорочки, он шагал, разглядывая обычную вокзальную суету, торгующие киоски, очередь у бочки с пивом, спешащих куда-то людей.

Это был обычный будничный Херсон, город, который часто снился ему, когда он его покидал: три года в армии и четыре года… не там, где надо. Это о нем писал он, поступая в пединститут, сочинение на свободную тему, назвав его:

«ПРИКОСНОВЕНИЕ К ВЕЧНОСТИ».

Утром и вечером, днем и ночью, летом и зимой неторопливо катит свои тяжелые валы задумчивый Борисфен.

Кто сказал, что нет на свете вечного двигателя?!

Вот он, вечный двигатель, перед вами: ни на секунду не прекращающий свой размеренный бег на протяжении дней и недель, месяцев и лет, столетий и тысячелетий…

И если, действительно, движение – есть жизнь, то он – поистине бессмертен.

То, что видел наш Днепр, чему был безучастным свидетелем – нам не дано знать, и лишь в толстых учебниках истории описано то, что он сам захотел вспомнить, но нет и слова о том, чем был он столь возмущен, что решил об этом навеки забыть…

Он жил сам и давал жить другим: кормил и поил бесчисленные поколения наших предшественников, давно растворившихся в призрачной дымке исторического небытия.

Его глубокие чистые воды по-прежнему вкусны и прохладны, но вот заборы для питья сегодня ведутся лишь в нижних зеленых толщах, потому что у берегов его влага ощутимо солоновата.

Многие считают причиной тому – горькие слезы беззащитных полонянок, угоняемых тысячами от родных белых хат в татарские и турецкие гаремы, а может быть, миллионов невинных жертв уже нашего времени: опухших селян, забытых пасынков гибельных лет, принявших в тридцатые годы ужасные муки голодной смерти…

Мудрые люди говорят: хочешь жить долго – прикоснись к вечности!

И вот уже более двух столетий к Днепру прикасается, вернее, расположился на его берегах мой город.

Херсон бессмертен, как и бессмертны в веках его жители, возведшие город-сад на берегах вечного Борисфена! Они давно усвоили главную истину жизни городов и людей: «Как светлое утро всегда сменяет ночь, так после плохой погоды обязательно приходит хорошая!»

***

Под расстегнутым пиджаком мужчины, идущего по перрону, виднелась чистая, хотя и не новая, сорочка, бывшая когда-то голубой, а теперь выцветшая, как вещи, годами хранящиеся без носки, приобретя светло-пепельный оттенок. Присмотревшись, можно было заметить, что седина волос этого человека имеет странный характер: она была неравномерной, а как бы легкими пятнами, отчего голова казалось пегой. Небольшие залысины не бросались в глаза, лишь подчеркивая высокий с двумя поперечными морщинами лоб. На небритом лице выделялись четко очерченные чуть поджатые губы. Серые глаза смотрели на мир настороженно, а тяжелый волевой подбородок придавал его облику значительность.

Несмотря на нынешний несколько потертый вид мужчины, можно было допустить, что когда-то он знавал и лучшие времена.

На привокзальной площади в группе людей, ожидающих такси, он заметил свою попутчицу – даму в светло-бежевом костюме. Их взгляды встретились. Он прошел мимо, направляясь к троллейбусной остановке, не заметив, что она проводила его внимательным взглядом.

Итак, он дома. Впрочем, дом для него отныне понятие относительное. Этого дня он ждал четыре года. Самые нелегкие годы его жизни. С виду здесь ничего не изменилось: те же дома, деревья, люди, памятник на площади. Но он уже не тот. Это факт. И вернулся, увы, не туда.

Конечно, самое простое – сесть в троллейбус, проехать – сколько там? – шесть остановок и пройти один квартал к трехэтажному дому напротив маленького ухоженного скверика. Подняться на второй этаж, открыть знакомую дверь лежащим в брючном кармане ключом. Побриться, принять ванну, насухо обтереться горячим душистым полотенцем, почувствовав тяжесть мышц и свежесть только что вымытого тела…

Хватит! Нечего себя без толку растравливать. Там тебя давно не ждут. Мать умерла через несколько месяцев после того, как с ним это случилось, а жена – разве не знал он, что его Валя не из тех, кто ждет? Сейчас у нее другая жизнь.