За это время она о нём кое-что узнала. И стала думать об этом мужчине все чаще и чаще. И вот, представьте себе, сегодня ее день рождения и, как в сказке, где все сбывается, сейчас он ее единственный и самый желанный гость…

Эти мысли в мгновение ока пронеслись в голове у Василия Ивановича. Торопливо прожевывая очередной кусок копченой колбасы, он почувствовал, что на него глядят.

Евгения принесла поднос с кофейником и ажурными чашками. Расставляя их на столе, она спросила:

– Вы любите с сахаром или без?

– Лучше с сахаром, – почему-то охрипшим голосом отвечал Василий Иванович, только вы садитесь тоже.

Она села напротив, и их глаза встретились.

– Если говорить честно, то я удивлен, – начал Василий Иванович. – Вот уж никак не ожидал, что буду сегодня отмечать здесь, с вами, ваш день рождения…

– Я понимаю, вы прямо с работы, устали, и все это вам совершенно некстати…

– Нет, нет, я очень рад, – перебил ее Василий Иванович, – честное слово, для меня сегодняшний вечер – настоящий праздник! Только жаль одного… – замолчал он.

– Чего же? – спросила Евгения.

– Я себя чувствую, как бы это поточнее сказать, – случайным гостем. Мы ведь с вами, по сути, даже незнакомы.

– Наверное, я не должна это говорить, но вы не правы…

Голос Евгении звучал глухо, и Василий Иванович почувствовал в нем скрытое волнение.

– Я очень хотела, чтобы вы сегодня пришли… И попросила Анну Аристарховну.

Даже в свете свечей было видно, как ее лицо бросило в краску. Он обратил внимание на руки молодой женщины. Длинные тонкие пальцы с крупными красивыми ногтями были прекрасны.

Чувствуя непонятную радость и желая перевести тему разговора, он сказал:

– Знаете, я только сегодня узнал, что полное имя моей хозяйки – Анна Аристарховна. Вроде знаю ее много лет, а все баба Нюра, да баба Нюра, прямо неудобно.

– А я ее знаю не так давно, но кажется, всю свою жизнь. Она прекрасный человек, – убежденно сказала Евгения. Теперь она не прятала своих глаз. У нее был прямой, неожиданно твердый взгляд. Василию Ивановичу нравились такие женщины. Он знал: когда женщины смотрят так – ложь исключена.

– Когда-нибудь, если вы захотите продолжить наше знакомство, я расскажу, сколько она для меня сделала.

– А почему не сейчас?

– Сейчас не надо. У меня очень хорошее настроение, и я не хочу портить его грустными воспоминаниями. В другой раз, – доверительно сказала она.

На экране телевизора появилось лицо известной певицы. Она разевала рот, как рыба, вытащенная из воды. Василий Иванович автоматически отметил, что зубы у нее – далеко не ахти.

– Мой мальчик уже крепко спит, – промолвила Евгения, – и, если хотите, чтобы вам не было скучно, мы могли бы немного потанцевать.

Она подошла к телевизору и прибавила звук.

***

Ростом она была под стать Василию Ивановичу. Он уже давно не танцевал, и то, что происходило сейчас, казалось ему восхитительным. От женщины, мерно передвигавшейся в его объятиях в плавном режиме забытого им танго, исходили флюиды покоя и мягкой податливости.

Танцующая Евгения невольно прикрыла глаза. Эти чуткие руки, бережно обнимавшие ее крупное тело, казались ей воплощением мужской основательности и надежности. Она знала, что он одинок, но даже в мечтах не предполагала, что он может быть так ласков. Хотя, почему это не предполагала? Не надо кривить совестью наедине с собой: разве не готовилась она к тому, что сегодня происходит? Интересно, понимает ли он, как сейчас, именно сейчас, он ей нужен? Почему во всем его облике, в манере держать себя, танцевать, избегать ее прямого взгляда, даже в его руках – больших и добрых – она все время чувствует какую-то тревогу и неуверенность? Что делать ей, и как себя с ним вести, чтобы они исчезли?

Ну что ему стоит прямо сейчас, когда ее грудь волнующе ощущает каменную твердь его сильной груди, безвольно льнет к ней и нет уже сил ее оторвать, ну что ему стоит чуть опустить свое лицо, ведь ее уже давно поднято и ждет … Неужели ему так трудно понять, что ее губы от его сухих губ – никуда не смогут уйти?

И будто услышав ее беззвучный зов, его руки наливаются тяжестью и медленно твердеют, пытаясь вобрать в себя все ее тело без остатка. Но где-то на задворках сознания все еще бодрствует какой-то мыслительный центр, который автоматически фиксирует происходящее: и ее дыхание, неожиданно ставшее тяжелым и прерывистым, и горьковатый аромат густых волос, и гулкое биение сердца – да так, что уже не понять: ее ли, его?

Они долго стоят, прильнув друг к другу, и только теперь одновременно замечают, что телеконцерт уже закончен, и кто-то бодрым, хорошо поставленным голосом, вбивает звонкую политическую дребедень в их затуманенные головы.

Они понимают, что так дальше стоять, как сейчас стоят они, уже кажется неловким, но оторваться друг от друга, нарушить этот внезапный союз и гармонию двух тел, у них нет ни желания, ни сил.

После, когда Евгения в безучастном сомнамбулическом состоянии начнет расстилать кровать, он подойдет к ней сзади, повернет к себе ее горячее лицо и надолго прильнет к податливым губам. Это безумно приятно, но она знает, что ей ни в коем случае нельзя терять над собой контроль. Поэтому через какое-то время она заставит себя оторваться от него и уйдет в ванную. Там она разденется, аккуратно сложит одежду и посмотрит на себя в зеркало. Так и есть. На теле выступило несколько красных пятен. Это у нее с девичества. Тяжелые белые груди еще не потеряли упругости. На них болезненно выделяются заметно припухшие и посиневшие соски. Чтобы унять возбуждение, она пускает холодную воду. Под колючими струйками кожа съеживается, покрывается мелкими пупырышками. Она успокаивается. Появляются непрошенные мысли. Что привнесет в ее жизнь человек, который остался ждать ее в комнате? Будет ли ему хорошо с ней так, чтобы он захотел прийти опять? Главное – держать себя в руках, не давать воли той всепоглощающей волне, которая, слава богу, не так часто, полностью лишает ее всякого самоконтроля и приводит в такое состояние, когда с ней делается черт знает что, и после она сама себе противна…

Она насухо, до исчезновения пупырышек, растирает тело махровым полотенцем, надевает свежие легкие трусики – ведь знала же, знала, что все будет именно так, оставила их в ванной заранее; взяв в руки ажурный лифчик на мгновение задумывается, затем решительно откладывает его и набрасывает на себя халат. Все это занимает от силы несколько минут.

Она входит в комнату. Василий Иванович курит. Господи, какое у него серьезное, мужественное лицо… Она берет со стола подсвечник и, не отрывая глаз от своего визави, поочередно задувает свечи. В комнате становится абсолютно темно. По хрусткому шороху накрахмаленных простынь он догадывается, что Евгения уже в постели. Раздевается в густой темноте. Неслышно подходит к кровати. Глубокий поцелуй. У Евгении неожиданно прохладное тело. На мгновение ей становится страшно. Она боится не его, а себя. Какие у него властные руки… Кажется, их не две, а много, очень много… Ее тело невольно начинает отзываться на эти прикосновения, дыхание сбивается, она пытается совладать с собой, но это дается ей все тяжелей и тяжелей.

Господи, как он нетороплив, сколь медлительны его движения, как он бесчувствен: неужели все еще не замечает, как послушно откликается ее тело на его ласки… Чтобы погасить в себе возрастающее желание, она пытается думать о чем-нибудь постороннем, но ничего с собой не может поделать: чувствует, как напрягаются у нее ноги, и все ее тело, как бы бросая вызов своей хозяйке, постепенно выходит из-под контроля разума и начинает мерно, неуправляемо колыхаться…

Желая прекратить эти постыдные (для впервые пришедшего в ее дом мужчины) движения, боясь упасть в неодолимую бездну страсти и оттолкнуть тем его, Евгения кусает свою руку, кусает сильно, еще и еще, на глазах ее слезы отчаяния, но боль никак не приходит, и тогда, уже затуманенная, она, наконец, не выдерживает и жалко, не своим, а каким-то чужим, противным и хриплым голосом молит его: ну приди же, приди…