В ночь на 16 октября бойцы 469-го и 756-го полков тихо и незаметно вышли на исходные позиции для атаки. В 9 часов утра в небо взвилась серия красных ракет. Мощный раскат артиллерийского грома сотряс воздух. Весь 2-й Прибалтийский фронт перешел в наступление на немецко-фашистскую группировку, вытесненную на Курляндский полуостров и прижатую к морю. Еще недавно эти войска противника составляли группу армий "Север", занимавшую обширную территорию от Литвы до ленинградских окраин.
Ровно час продолжалась артиллерийская подготовка по первой неприятельской позиции. Потом огонь перенесли по второй позиции, и вперед пошла цепь стрелков. За ними двинулись орудия сопровождения пехоты. Перед нашей дивизией стояла задача прорвать вражескую оборону, овладеть населенными пунктами Аусату, Лутыти и выйти к реке Берзе.
Артиллерия сделала свое дело. На этот раз снарядов на артподготовку было отпущено достаточно. Противник не выдержал огня и оставил первую позицию. Наступление развивалось быстро. Вперед вырвался батальон Сергея Васильевича Чернобровкина. Он вклинился в боевые порядки гитлеровцев и вскоре выбил их из селения Ражас.
К 16 часам оба полка, миновав лес, вышли к рубежу, прикрывавшему Аусату. Немцы уже успели оправиться от неожиданности, и мы здесь встретили организованное сопротивление. Однако вскоре оно было сломлено. Деревня Аусату оказалась в наших руках. А к утру мы заняли еще три населенных пункта - Мазчанкас, Курас и Лукас. Тут фашисты снова зацепились за подготовленный заранее рубеж. На помощь им подошли свежие силы из состава двух пехотных дивизий. Весь день 17 октября шел ожесточенный бой. В конце концов нам удалось смять врага и продолжить движение в основном для нас направлении - к деревне Межмали и мосту через Берзе. Захватить очень выгодную в тактическом отношении переправу должен был 674-й стрелковый полк. Он попытался сделать это с ходу, но натолкнулся на крепкую оборону. Схватка затянулась. Все же верх взяли наши бойцы во главе с майором Евстафием Михайловичем Аристовым.
Они почти целиком уничтожили два батальона из мотодивизии "Нордланд", взяли в плен около 200 солдат и офицеров. До моста через Берзе оставалось меньше километра. Но продвинуться дальше полк не мог: артиллерийский и минометный огонь прижал роты к земле. К месту боя подходила свежая 329-я пехотная дивизия противника с танками и штурмовыми орудиями.
Мы перешли к обороне. Неприятельские контратаки следовали одна за другой. Вскоре Аристов по телефону доложил:
- Мой левый фланг начинает отходить.
- Удержаться во что бы то ни стало! Передайте мои приказ - ни шагу назад!
Много ли значит человеческое слово в бою? Как видно, много. Я видел в бинокль, как бойцы остановились, словно бы вросли в землю. Приказ! Он побуждал их делать то, что минуту назад казалось невозможным, стоящим за пределом их духовных сил. И крутая волна вражеской атаки разбилась об их собранную в кулак волю.
Наша армия находилась на левом крыле фронта. Корпус - на левом фланге армии. Дивизия - на левом фланге корпуса. А в дивизии левофланговым оказался полк Аристова. На него обрушилась сейчас основная тяжесть контрудара. Он непременно должен был устоять, чтобы не допустить прорыва и обходного маневра врага. На 674-й полк, образно говоря, были обращены взоры всего фронта. Ведь противник в случае успеха может потом изменить течение всей операции. Во всяком случае, тогда я именно так представлял себе обстановку.
Между тем грохот боя нарастал и справа, где наступала 207-я дивизия. Бывший ее командир Иван Петрович Микуля сложил голову на латвийской земле, и теперь соединением командовал полковник Александр Васильевич Порхачев старый воин, служивший офицером еще в царской армии. Сейчас ему, видно, было тоже очень жарко. Мы в это время готовились к отражению шестой контратаки. 329-я дивизия немцев двинула на нас почти все свои силы. Против нашего первого эшелона неприятель имел двойное превосходство в людях, тройное - в танках и самоходках. Глядя в бинокль на наступающие цепи со своего НП, наскоро развернутого в оставленном немцами блиндаже, я нервничал: выдержат наши или нет? Что, если дрогнут? В резерве у меня по указанию командира корпуса находился полк Алексеева. Если позвонить Шерстневу и попросить разрешения ввести этот полк в бой? А ну как и он не внесет перелома? Тогда оголится левый фланг и корпуса и армии...
В блиндаж вошел подполковник Гончаров и произнес каким-то неестественно тихим, хриплым голосом:
- Товарищ полковник, на левом фланге наши отходят.
Звонить Шерстневу? Поздно. Самому вводить в бой 469-й полк? Нет, нельзя, слишком велик риск. И тогда, расстегивая кобуру пистолета, я бросился вон из блиндажа. И скорее почувствовал, чем увидел, как за мной последовали Офштейн и несколько разведчиков.
Обернувшись, я велел Офштейну остаться на НП и наблюдать за правым флангом.
Мы бежали плотной группой - я с пистолетом в руке и рослые, здоровые разведчики с автоматами, готовые немедленно открыть огонь. Не была ли безумием эта попытка остановить полк, дрогнувший под напором превосходящих сил врага? Нет, порыв мой был подкреплен властным, охватившим всего меня убеждением, что я смогу поднять людей, повести их вперед. И не речами, не уговорами - в бою это средство не действует, да на него попросту и нет времени. По своему положению командира дивизии я обязан был лучше других видеть, и я действительно видел, к чему может привести отступление нашего левого фланга. И желание предотвратить это любой ценой рождало огромный заряд энергии, которую надо было выплеснуть, передать людям, попавшим под нестерпимый шквал вражеского огня. Передать не только словом, но и делом, наравне с ними рискуя жизнью...
Мимо промелькнули деревья. Мы выбежали на открытое место. Поле, испещренное черными оспинами воронок. Дорога и осушительная канава вдоль нее. Вдали пологий склон, на котором виднелись бойцы батальона, принявшего на себя основную тяжесть немецкой атаки. Туда я и направился.
Все окружающее в те минуты воспринималось с какой-то поразительной отчетливостью. В уши врывалось противное вжиканье пуль. С грохотом падали редкие снаряды. Один из них рванул недалеко от нас, выбросив громадный столб земли. Разведчики мои шарахнулись в сторону.
- Спокойно! - пришлось прикрикнуть на них. И тут вдруг с беспощадной простотой, как о ком-то постороннем, возникла мысль: "Да, сейчас, наверное, убьют. Вот досада какая - не успею добежать до батальона". Кажется, впервые за время войны мною овладело предчувствие близкой смерти. По совершенно непонятной ассоциации в памяти возникли обрывки каких-то далеких воспоминаний. Потом мысль остановилась на последнем письме жены. Два дня назад я читал его вслух сочувствовавшим и возмущавшимся товарищам.
Да, неладно складывались дела у Вари. Недавно вернулась она с детьми из эвакуации в Днепропетровск, а дома, где мы жили в начале войны, не оказалось - от него остались одни развалины. Ее и три другие командирские семьи поместили в пустующую четырехкомнатную квартиру, хозяин которой находился в Ташкенте. Но вот он вернулся. И Варя вынуждена спешно искать другое жилье. А это не так-то просто в разрушенном городе. Конечно, помогут ей, пристроят куда-нибудь. Но сейчас-то как ей быть с тремя детьми? Ведь осень на дворе. Острое чувство жалости к жене охватило меня. Каково будет ей вдобавок ко всему получить похоронную...
Разорвавшийся рядом снаряд бросил меня на землю. Я огляделся. По скату, до которого теперь было рукой подать, медленно спускались "тигры", стреляя на ходу. Чуть в стороне бежала назад группа солдат. А за "тиграми" я видел серые фигурки совершавших перебежки фашистов. До слуха долетели обрывки немецких слов.
Над нашими головами густо и низко зажужжали пули. Совсем близко с сухим треском разорвалось несколько мин. К счастью, недалеко оказалась канава, и, сделав разведчикам знак рукой, я пополз к ней. По ней легче и безопаснее было пробираться вперед, к самому пеклу боя. Приходилось торопиться, бронированные машины противника могли смять наших стрелков. Вскоре я очутился среди своих. Ко мне подбежал комбат.
