В теплые дни, когда кажется, что гора чуть вздрагивает от первых лучей солнца, старший обходит дом. Участок идет в горку, а дальше — бурлит река. Он шагает осторожно, неся на руках большого малыша, который так и не держит голову. При ходьбе сумка с бутылкой воды, книгой и фотоаппаратом подпрыгивает. Он ищет полянку. Здесь у камней небольшой пляж. Старший брат осторожно укладывает малыша, поддерживая его за шею. Придает телу правильное положение, чуть поворачивает голову, чтобы она оставалась в тени огромной ели. Ребенок довольно вздыхает. Старший растирает иголки, издающие лимонный аромат, и подносит к носу малыша. Эти деревья не местные, их давным-давно посадила его бабушка. Должно быть, деревьям понравилась эта гора, потому что они выросли и даже стали мешать людям. Мы уже потеряли счет упавшим на столбы электропередачи веткам, да и земле не хватает солнечного света. Старший до сих пор считает эти ели чем-то аномальным и, наверное, не случайно кладет своего брата именно под них.

Ему нравится это место. Он садится рядом с малышом. Складывает руки на коленях. Читает, а потом молчит. Он ничего не описывает малышу. Мир сам к ним приходит. Бирюзовые стрекозы шуршат, пролетая мимо уха. Ивы тянутся к воде, создавая заторы. Деревья образуют две стены у речного коридора, и старший представляет, что сидит в гостиной, пол которой — плоские камни, а потолок — еловые лапы. Он делает несколько снимков. Здесь река спокойная, настолько прозрачная, что можно увидеть ковер из золотистой гальки на дне. Затем поверхность морщится и бурлит, волны формируют как будто лужи, которые, в свою очередь, сужаются и превращаются в водопады. Старший прислушивается к реке, к ее движению. Вокруг него охристые и зеленые стены, ветви, похожие на руки, и разноцветные конфетти цветов. Часто к нему присоединяется сестра. Их два года разницы порой кажутся двадцатью. Он смотрит, как она медленно заходит в холодную воду, втягивая живот и растопырив пальцы. Иногда, чуть присев и сосредоточившись, она пытается поймать водяных паучков, которые скользят по поверхности, и визжит от радости, когда ей удается поймать одного. Она бродит в воде, прыгает, строит запруду из гальки или маленький замок. Придумывает истории, у нее есть воображение, которого нету него. Палка становится мечом, скорлупа желудя — шлемом. Она говорит вполголоса, серьезно. Свет окутывает ее слишком длинные каштановые волосы, которые она нетерпеливым жестом отбрасывает назад. Старший любит на нее смотреть. Он отмечает, что теперь, чтобы плавать, ей не нужны нарукавники. Что ее плечо не покраснело благодаря крему от загара. Вдруг он вспоминает об осином гнезде, которое было на большом дереве прошлым летом. Он встает, проверяет, там ли оно, и снова садится. Он напряжен, но счастлив, потому что его окружают те, кого он любит, — сестра, брат и мы, камни. Мы просто лежим, иногда с нами играют.

Постепенно малыш стал узнавать его голос. Теперь он улыбался, лепетал, плакал, вел себя как младенец, а его тело продолжало расти. Поскольку он все время лежал и не жевал, у него запало нёбо. Из-за этого лицо вытянулось, а глаза стали еще больше. Старший долго старался поймать взгляд малыша; казалось, что зрачки того танцуют. Старший никогда не думал о других детях, которые в этом возрасте уже хорошо развивались. Он ни с кем не сравнивал малыша. Не столько из защитного рефлекса, сколько от полного, абсолютного счастья, настолько удивительного, что норма казалась ему чем-то слишком пресным. Поэтому он потерял интерес к норме. Малыша устраивали на диване, подперев его голову подушкой. Этого было достаточно, чтобы сделать ребенка счастливым.

Но малыш слышал. Благодаря общению с ним старший осознал, что такое безвременье, отсутствие движения вперед. Он погрузился в малыша, а тот — в старшего брата, они чувствовали мир (шорох вдалеке, прохладу, шелест тополя, чьи листочки шевелил ветер, и минуты наполнялись волнением или радостью). То был язык чувств, учение о бесконечно малом, наука о тишине, то, чему не учили больше нигде. Необычному ребенку нужны необычные знания, думал старший. Это существо никогда ничему не научится, но, по сути, именно он, малыш, учил других. Семья купила птичку, чтобы малыш мог слышать ее щебетание. В семье вошло в привычку включать радио. Громко говорить. Открывать окна. Впускать звуки горы, чтобы малыш не чувствовал себя одиноким. В доме звучали водопад, овечьи колокольчики, блеяние, лай собак, крики птиц, гром и треск цикад. Старший перестал задерживаться после школы. Он бежал к автобусу. В голове крутились мысли, не имеющие никакого отношения к этому месту. Осталось ли еще щелочное мыло для ванны, солевой раствор, морковь для пюре? Высохла ли сиреневая пижамка? Он не ходил в гости к приятелям. Не засматривался на девчонок, не слушал музыку. У него было много дел.

Малышу исполнилось четыре года. Его стало тяжелее носить на руках — он рос. Его одевали в пижаму, похожую на спортивный костюм, самую теплую, потому что он мерз, поскольку совсем не шевелился. Его нужно было часто двигать, иначе кожа у него воспалялась. Из-за постоянного лежачего положения у него были вывихнуты бедра. Это не причиняло ему боли, но он постоянно держал ножки согнутыми. Они были тонкими, почти такими же бледными, как лицо. Старший часто растирал малышу ноги миндальным маслом. Потому что решил, что малышу нужны прикосновения. Он осторожно разжимал маленькие, все еще закрытые ладошки, чтобы положить их на какую-нибудь поверхность. Из школы он притащил войлок. С гор — небольшие ветви дуба. Он гладил ладошки малыша веточкой мяты, катал по пальчикам лесные орехи, всегда разговаривал с малышом. В дождливые дни он открывал окно и высовывал ручку брата, чтобы тот мог почувствовать капли. Или осторожно дул ему на ротик. Часто происходило чудо. Рот малыша растягивался в широкую улыбку, ребенок восхищенно урчал. Это было замечательно, немного глупо, конечно; потом наступала тишина, а затем малыш снова урчал, чуть громче, чуть напряженнее, и это была настоящая песня, говорил себе старший. Он не думал (как его родители по ночам), каким был бы голос малыша, если бы он мог говорить, каким был бы его характер — игривым или сдержанным, стал бы малыш домашним или шумным, какими были бы его глаза, если бы он мог видеть. Старший принимал малыша таким, какой он есть.

Однажды днем в апреле, во время пасхальных каникул, он воспользовался тем, что родители собирались в магазин, и решил взять малыша с собой в парк. Тот, что на окраине города, с каруселями и качелями. Родители с беспокойством кивнули, пообещали справиться как можно быстрее, а затем уехали в продуктовый. Старший вынул малыша из специального автомобильного кресла. Теперь это превратилось в целое искусство. Таз малыша нужно было поддерживать предплечьем, а затылок — ладонью. Старший почувствовал, как малыш дышит ему в шею. Малыш изрядно прибавил в весе. Издалека он был похож на потерявшего сознание обычного ребенка. Старший перешел дорогу, вошел в парк и осторожно положил малыша на лужайку. Лег на спину рядом с братом и тихим голосом стал описывать ему окружающий их пейзаж. Крики из песочницы, скрип каруселек, отдаленное эхо рынка окутали их звуковой пеленой. Старший болтал и иногда целовал малышу ручки. Следил, чтобы того не беспокоили мухи. Он боялся, что насекомое попадет малышу в рот (тот дышал с полуоткрытым ртом из-за запавшего нёба). Внезапно какая то тень закрыла солнце. Старший услышал голос: «Мой мальчик, прости, что вмешиваюсь. Мне тебя жаль. Но послушай. Зачем оставлять дома этих уродцев? Чтобы заработать больше денег?» То говорила мать семейства, с самыми благими намерениями, которыми выложена дорога в ад. Старший приподнялся. Женщина была не из их деревни. Она не казалась злой. «Но, мадам, он мой брат», — ответил он. Дама кашлянула, смутившись. Отвернулась и стала звать своих детей. Старший не испытывал ни грусти, ни гнева. Он не думал, что женщина специально это сказала. Она ничего не понимала, вот и все. И малыш имел право на свою долю счастья. Позже старший будет испытывать неловкость от пристальных взглядов на переносное кресло, чувство стыда, которое он будет переживать как предательство по отношению к брату. Между братом и всеми другими детьми проляжет глубочайшая пропасть, ведь остальные так нормальны. Другими детьми станут гордиться родители и родственники, другие дети бегают и шумят, излучают жизнь, игнорируют аморфное тело и запавшее нёбо, выпрыгивают из машин сами; они будут печалиться из-за плохой отметки в школе, улыбаться добро или жалостливо, а жалость была старшему отвратительна. Из-за всего этого старший постоянно будет чувствовать себя одиноким. Поэтому он выберет горы: потому что горы никого не осуждают, горы принимают и здоровых, и больных. Если уж и бежать, то только туда. Горы заставляют задуматься о жизни, о ее сути. В то же время старший знал, что ему придется иметь дело с людьми, потому что именно из них состояла реальная жизнь. Не следует отрезать себя от мира. Старший шел к людям, как на водопой, чтобы удалить жажду нормальности. День рождения, соревнования по стрельбе из лука, ужин с друзьями родителей, поход в супермаркет — все это показывало старшему, что другие люди помогают жить, что они есть и пульсируют, как огромное сердце. В очереди в магазине, в школьной столовой, у порога дома приятелей, украшенного воздушными шарами, старший мог притвориться, что он такой же, как все. Поскольку тележка была полна подгузников, всяких тюбиков и миндального детского масла, можно было притвориться, что дома маленький ребенок. На вопрос друзей: «Сколько у тебя братьев и сестер?» — он отвечал: «Двое». На вопрос: «В каком классе они учатся?» — он научился врать. Ему было стыдно, что приходится хитрить. Он хотел бы иметь возможность сказать: «Двое, один из них инвалид», мечтал, чтобы дальше разговор был обычным, как будто иметь брата-инвалида совершенно нормально. Вместо этого он чувствовал себя виноватым. Например, когда появился, как всегда из ниоткуда, ярко раскрашенный фургон, из которого постоянно орала музыка, — он каждое лето приезжал в долину. С каштановыми пончиками на продажу. Двоюродные братья высматривали фургон, взрослые выходили из домов с кошельками в руках. Пончики разлетались, и дети сразу же просили добавки. Старший услышал музыку, когда собирал яблоки в саду у реки. Плоды были несъедобны, полны червей или поклеваны птицами, но это не имело значения. Он принес ребенка и его кресло в этот фруктовый сад, чтобы малыш узнал, каковы яблочки на ощупь. Ему нравилось это прохладное место, оно находилось сразу за мостом, здесь было много деревьев с шероховатой корой. Поскольку сад находился на склоне, водители не могли видеть его с дороги. Когда шум двигателя приблизился, старший поднял голову. Фургон проехал, и почти сразу же за ним появился рой двоюродных братьев. Что делать? Остаться в саду и лишиться пончиков? Немыслимо. Пойти к фургону с малышом? Конечно нет. Поэтому, не задумываясь, он стряхнул яблоки с полотенца, на которое их складывал, и накрыл им малыша. Потом взбежал по склону, добрался до дороги, до моста и, не оглядываясь, ринулся к фургончику. Стал толкаться среди гомонящих кузенов, помог сестре вынуть из обертки пончик. Он улыбался, как и остальные ребята. И не осмеливался смотреть в сторону сада. На вкус пончик был как бумага. Когда фургон выехал на узкую дорогу, старший незаметно выскользнул из толпы. Он чуть не скатился с горки, когда бежал к саду. Увидел траву, пляшущие тени от веток, кресло, затем белое полотенце, растрепанные каштановые волосы, два маленьких сжатых кулачка; яблоки валялись на земле. Малыш не плакал, его занимала новая для него мягкая материя, которой его накрыли. Голова была повернула набок, чтобы он мог дышать. Старший опустился на колени, его горло сжалось. Он откинул полотенце. Осторожно выпрямился. Прижался щекой к щеке малыша и несколько раз прошептал «прости». Малыш не издал ни звука, моргнул, ему мешали теплые соленые капли, упавшие ему на лицо.