Как-то на обратном пути они прошли мимо кедра, растущего прямо из скалы. Дерево было высокое, стройное и одинокое. Сестра остановилась. «Этот хочет жить, — сказала она. Чуть обернулась к брату. Он увидел ее золотистый профиль. — Как ты».
Сестра была быстрой и веселой, полной разных планов. Она жила так, будто ей всегда было мало жизни, думал младший, а когда влюблялась, часто не договаривала фразы. Она шла ровно, дышала в такт шагам, а потом снова заговаривала, рассказывала о своем приятеле, которого встретила в музыкальном магазине, — он ждал только ее, понял ее, вдохнул силы; сестра говорила, что можно любить, не боясь, что с любимым человеком случится что-то плохое, можно отдавать, не боясь потерять, что нельзя жить со сжатыми кулаками, ожидая опасности, вот чему учит меня эта любовь и чего нет у старшего брата. «Наш брат, — тихо говорила она, — сдался». С таких прогулок младший всегда возвращался чуточку растревоженным. Слова сестры долго не выходили у него из головы. Ему надо было к ним привыкнуть. Вечером за столом он смотрел на старшего брата другими глазами. Его мягкие жесты и спокойствие приобретали иное значение. Как может быть, что он так заботился о малыше, а его, самого младшего, почти игнорировал? Однажды он неожиданно спросил брата, пока отец разливал суп, почему тот перестал читать. Старший в ответ лишь грустно улыбнулся, но на большее младший и не рассчитывал, хотя ему бы так хотелось этого самого большего. И тогда он решился: «„Бумага“ рифмуется со словом „отвага“. Когда ты перестаешь читать, сам себя заключаешь в тюрьму». Половник застыл в воздухе. Сестра и мать переглянулись. Старший не выказал удивления. Лишь чуть отодвинул вилку. Посмотрел брату в глаза. Холодно произнес: «У нас был малыш, которого заключили в тюрьму. Он многому нас научил. Так что не тебе меня учить». Младший уставился в тарелку. Он чувствовал, как вокруг стола витает призрак малыша, он никогда не подозревал, что призрак может иметь такой вес. И мысленно обратился к малышу: «Такой немощный, а такой сильный… Нет, волшебник не я, а ты».
Он часто про себя беседовал с малышом. Инстинктивно использовал слова нежные и простые, как бы качал малыша на руках, говорил, как с младенцем, а еще, и это случилось само собой, рассказывал ему о смерти Ричарда Львиное Сердце и рыцарском кодексе чести. О том, что он разговаривает с малышом, со стороны догадаться было невозможно. Он также делился с ним своими видениями, тем, что чувствует, проводил параллели между цветом и звуком. Он открывал малышу свой внутренний мир и был уверен, что тот его понимает. Поделиться необычными знаниями можно только с необычным человеком, говорил он себе. Он отдал бы все, чтобы прикоснуться к малышу. Сестра так много рассказывала о нежной пухлости его щечек, о том, как старшему нравилось прижиматься к малышу. Он представлял себе слабую грудь, прожилки вен на запястьях, узкие лодыжки, розовые ступни, которые малышу так никогда и не понадобились. Иногда он уходил в его комнату, которую переделали в кабинет. Родители сохранили маленькую железную кровать с белыми шишечками. Он дотрагивался до матраса, на котором когда-то лежал малыш. Закрывал глаза. До него доносился певучий голос, кристально чистый, и в этом голосе звучала радость. Он также чувствовал запах в ложбинке на шее, аромат апельсина, вкус вареных овощей. Он знал, что, если пошевелится, наваждение исчезнет, его брат пропадет. Из-за этого на глазах выступали слезы. Однажды он спросил, где сиреневая хлопковая пижама. Мать, удивленная, что он знает о такой мелочи, ответила, что ее забрал старший сын.
Со временем он стал еще более восприимчивым. Он смотрел на цвет гор и складывал лишенные смысла поэтические строки. Свет превратился в крик. В восемь часов вечера летом свет-крик был таким слепящим, таким ярким, что приходилось закрывать уши. Тени превращались в мелодию виолончели. И запахи, эти проклятые запахи… Они воскрешали в памяти древние напевы. Чувствовал ли малыш эти запахи? Конечно, ведь у него оставалось обоняние. Какие именно запахи он вдыхал? Он никогда этого не узнает. Его охватило неудержимое желание описать то, что он увидел, малышу. Он чувствовал себя наполненным огромной силой и любовью, ему хотелось рассказать о том, что он видел, поделиться впечатлениями (и он вдруг вспомнил, что старший брат реагировал так же, сестра сказала ему, что старший описывал малышу окружающую их действительность). Пурпурные, белые, желтые цвета уводили его в мир пыльцы и ароматов, запахи ласкали, оживляли, пьянили, его отрезвлял лишь голос ищущей его матери. Он пытался рассказать ей, какие эмоции вызывает в нем мир. Но он был в состоянии лишь показывать растения: мальва, форзиция, лагерстремия; ему не хватало слов, чтобы описать их фиолетовые, ярко-желтые, кремово-белые тона, то была безумная цветочная рапсодия, переходящая в жалобную песнь: мальва, форзиция, лагерстремия. «Ну и память! Да ты все наизусть знаешь!» — восклицала мать. «Нет, — отвечал сын. — Я ничего не забываю, это другое».
Он явно опережал сверстников. «Лидировать, когда ты самый младший, — это уже перебор», — говорил он психологу; видя, что он отличается от ровесников, родители предложили ему сходить к психотерапевту, как когда-то сестре. Но врачу эти размышления показались проявлением гордыни. Он, младший сын, хотел бы сказать врачу, что в каком-то смысле ему не девять, а тысяча лет и что в чем-то другом он себя лишь только познает и потому ему сложно с людьми. Он чувствовал себя одиночкой. Завидовал одноклассникам, которые были нечувствительны к жалости, к красоте. Почему никто из них не заметил полета хищной птицы, почему их не интересовали рыцари, почему никто не улыбался в ответ на улыбку поварихи в школьной столовой? Может ли быть, что они глухи к миру, что он никак в них не отзывается? Даже новенький теперь играл с теми, кто тогда украл у него шарф. Ребята казались ему такими цельными и спокойными. В конце концов, быть волшебником — значит стоять особняком.
Он дождался пасхальных каникул, чтобы поговорить об этом с сестрой. Но она не приехала. Она отправилась в путешествие со своим возлюбленным. Он вспомнил ее руку у себя на плече, ему этого не хватало. Поэтому он решил поговорить со старшим братом. Это было правильно. Нужно пройти через многое, чтобы понять эти вещи. Но старший брат встал из-за стола и сказал, что пойдет погуляет. Один.
Младший пошел за ним. Старший брат отправился не очень далеко, к реке, к плоским камням. Сел, сложил руки на коленях и не двигался. Младший остановился чуть подальше и стал наблюдать за братом. Он почувствовал, как в нем поднимается ревность к малышу. «Если бы я был инвалидом, — думал он, — старший позаботился бы обо мне». Затем ему стало стыдно, и он опустил голову.
Однажды вечером в конце лета позвонила сестра. Когда мать повесила трубку, она была бледна. Села за стол. Кашлянула и объявила, что дочь беременна. «Анализы хорошие, все в порядке», — добавила она. Отец встал и обнял жену. Младший был ошеломлен. Он подумал, что теперь сестра перестанет его любить. Еще нерожденный ребенок займет его место, начнется новая жизнь. Одно лишь его появление на свет лишит младшего брата сестры. От него больше не будет никакой пользы. Он встал из-за стола, схватил апельсин из корзинки, открыл дверь и со всей силы бросил фрукт в нашу сторону, во двор. Это был единственный акт бунтарства в его жизни. Когда он вернулся на кухню, то увидел, что лица его родителей исказило сильнейшее волнение. Он поклялся никогда так больше не поступать.
В следующее Рождество братья и сестра вышли во двор, закрыв дверь в шумный дом.
Старые дяди умерли, у двоюродных братьев появились дети. Традиция концертов, колядок и застолий сохранилась. На мгновение они сбежали с праздника. И вот, озябшие, они стоят к нам спиной, а один из их кузенов настраивает фотоаппарат. Сестра смеется, одной рукой поглаживает по спине старшего брата, другой обнимает младшего за шею. Затем они втроем застывают перед камерой. Фотография сделана. Сестра поддерживает руками округлившийся живот, голова наклонена в сторону. Губы розовые, лоб открыт. Легкая улыбка. На сестре серая водолазка. Волосы лежат на плечах. Старший скрестил руки, стоит прямо. Лицо без всякого выражения, за исключением мягкого взгляда за тонкими очками в черепаховой оправе. Худой, строгая рубашка. Каштановые волосы, коротко стриженные. Младший: грудь вперед, как будто идет к фотографу. Круглое лицо, широкая озорная улыбка. Смеющийся взгляд, на зубах брекеты. Волосы светлее, чем у старшего, вихрятся. У всех троих тени под глазами, сами глаза миндалевидные, очень большие, настолько темные, что зрачок сливается с радужкой.
