Последний ребенок шел по жизни не один. Он это знал. Он родился вместе с тенью умершего. Эта тень постоянно присутствовала на его пути. Ему придется с этим жить. Он не восстал против этой вынужденной двойственности, наоборот. Он вписал ее в свою жизнь. До него родился ребенок-инвалид, который дожил до десяти лет. Те, кого не стало, продолжали оставаться членами семьи. Он часто просыпался по ночам, что было теперь свойственно всем в доме. (Уже никто не спал нормально. Сны всегда были печальны.) Ребенок поднимался, понимал, что предчувствие его не подвело. Он заставал отца за чтением у холодного камина. Или мать, сидящую на диване: ее взгляд или был устремлен в пустоту, или блуждал. И тогда он садился рядом с ними и тихонько говорил обо всем и ни о чем. Он предлагал им травяной чай, рассказывал о школе, об аварии с кооперативным грузовичком. Он защищал их, мы все так делаем, когда сидим у кровати захворавшего ребенка. Он, конечно, чувствовал, что это не должно было быть его ролью. Но он также чувствовал, что судьба любит менять людей ролями и что ему нужно приспосабливаться. Такое положение дел не вызывало у него лишних размышлений или особого бунтарства. Все было так, как было. Он был очень добрым. Он улыбался, стоя у камней рано утром во дворе, и многим это могло показаться проявлением наивности — кто улыбается камням? Но мы распознали его благородство, благородство доброты, которое подразумевает смелость открыться миру и уверенность — очень ценное качество, — что чье-нибудь неприятное суждение ни на что не повлияет. Сила доброты делала его самостоятельным, невосприимчивым к глупости, уверенным в своем инстинкте. Доброта стала его щитом, и он, не задумываясь, принял странную семью, в которой родился, — израненных, но мужественных людей, которых он любил больше всего на свете. Поэтому он заботился прежде всего о родителях.

Их связь была тихой и мощной. Между собой они образовали как будто кокон, их дни шли, и шрамы рубцевались. На его плечи легло бремя возрождения. Оно было одновременно и тяжело, и благодатно. Но такова была его роль. Иногда отец взъерошивал ему волосы нежно, но встревоженно, почти грубо, и это выдавало его страх — страх, что сын уйдет; отцу казалось, что сына надо удержать дома, потому что до него были страдания, а после него не будет ничего. Сын будто занимал какое-то промежуточное положение. Он был одновременно началом чего-то нового и продолжением, переломом и обещанием.

Его волосы были не такими густыми, как у малыша. Глаза были не такими темными, ресницы — не такими длинными. Он чувствовал себя «не таким, как», что бы ни делал, хотя именно малыш когда-то был «не таким, как». Последний сын думал об этом без горечи, потому что чувствовал, что к малышу все относились по-доброму, и ему бы хотелось узнать, каким был малыш. Он многое бы за это отдал. И потом было что-то еще. Моменты, которые последний сын делил с родителями, принадлежали только ему. Они родились вместе с ним. В этих моментах не было горьких воспоминаний, не было призраков. Он не чувствовал себя обделенным.

Отец брал его с собой работать. Они заготавливали дрова. Звук бензопилы, казалось, рассекал воздух. Сыну нравилось наблюдать, как зубцы сначала приближаются к дереву, а затем погружаются в него, как в масло. Падающие на землю щепки издавали глухой звук. Он наклонялся и тянул бревно на себя, а отец уже хватал следующее бревно и клал его на железные козлы с похожими на челюсти рогатками на концах. Затем он толкал тачку к дровяному сараю, открывал источенную временем дверь, выгружал древесину для просушки и думал о ярлыках, на которых был указан год рубки: 1990, 1991,1992 — столько лет прошло без него.

Часто они с отцом надевали шапки и перчатки и отправлялись что-нибудь строить или ремонтировать. Это была их великая страсть: укреплять, править. Выправлять. Они возвели стену методом сухой кладки, сладили лестницу для спуска к реке, установили ворота, балюстраду, водосток, построили небольшую террасу. Вместе ездили в большие строительные магазины. Каждый раз, когда они проезжали мимо рекламы с изображением луга, на котором стоял дом с черепичной крышей и воротами (в рекламе упор делался на то, что крыша безупречна), сын чувствовал, как отец чуть напрягается. Поэтому он решил, что дом на лугу должен был сыграть какую-то роль в истории с малышом. Он чувствовал, как все вокруг напряглись, когда мать делала фруктовое пюре или когда однажды какая-то женщина раскладывала коляску на парковке у строительного магазинчика. Женщина сделала это таким быстрым движением, что резиновые колесики резко ударили о землю. Отец был поражен так, будто этот шум донесся из иного мира. На секунду он обвел взглядом парковку, увидел разложенную коляску и, возможно, ребенка, которого собирались в нее усадить. Затем он пришел в себя, опустил голову и прошел через турникет в магазин. Сын не упустил ни мгновения из этой сцены, которая, должно быть, продлилась всего несколько секунд. Но он понял, что произошло.

На обратной дороге, с новыми инструментами в багажнике, они с отцом наслаждались молчанием, предвкушали грядущую стройку. На подъезде к деревне отец иногда неожиданно начинал задавать сыну вопросы: «Каким инструментом можно сделать резьбу?» — «Плашкой». — «Сколько раз?» — «Три». — «Какие метчики?» — «Черновой, средний, чистовой». — «Что за чистовой?» — «Для точного профиля резьбы и калибровки». И все. Отец продолжал вести машину. Сын смотрел в окно.

Они посадили бамбук на самом солнечном месте, надеясь увековечить память о бабушке, которую последний ребенок не застал. Их движения были плавными и точными, гармоничными. Они молча передавали друг другу камни или инструменты. Пот заливал глаза, отец вытирал лоб, не снимая плотных перчаток. Солнечные лучи проникают глубоко в землю, поэтому она и парит, думал сын. Вокруг них возвышались горы. Они скрывали в себе тысячи звуков, скрипели, пищали, возмущались или хохотали, журчали, гремели, мурлыкали, шептали, и, без всякого сомнения, отсутствующий малыш, обладавший тонким слухом, мог все это различать. Конечно, он думал, что гора — это ведьма или средневековая принцесса, добрый тролль, древний бог или злобное чудовище. Мальчик чувствовал, что гора находится рядом с ним, является его союзником. Он знал, что творения людей исчезают, что мосты рушатся, что на склонах вырастают деревья, которые уничтожают любые посевы. Он знал, что горы непреклонны. Но также знал, что в апреле чистотел окропляет траву желтыми капельками, что в июле сойки прилетают клевать фиги, а в октябре люди собирают с земли первые каштаны. Он всегда поднимал камни, зная, что под ними кипит жизнь. Он понимал, что наш живот служит неким убежищем. Он даже выкапывал в земле ямку сантиметров пятнадцать, которую прикрывал плоским камнем, чтобы ящерицы могли спокойно откладывать яйца. Он предпочитал многоножек клубовидок, потому что они сворачиваются в клубок, когда чего-то боятся. Ему нравился этот рефлекс, он считал, что это по-настоящему гениально: свернуться калачиком, когда испугался. По сути, думал он, люди похожи на клубовидок. Когда он находил многоножку, этот маленький черный шарик, то затаивал дыхание. Держал на ладони, а потом опускал во влажную землю и на цыпочках уходил. Мальчик с большим уважением относился к природе. Камни несли на себе отпечатки лап животных, небо было огромным приютом для птиц, а в реке водились жабы, змеи, водяные пауки и раки. Он никогда не чувствовал себя одиноким. Он понимал, что малыш прожил на земле дольше, чем ему следовало, и что он успел насладиться компанией живых существ. И в этом была своя логика. Если бы он застал малыша, то общим для них стали бы именно горы.

Вечером они ужинали втроем, он и родители. Ему нравилось, когда они просто болтали ни о чем, лишь бы побыть вместе или услышать звук родного голоса. Нежность заполняла паузы в разговоре. Они наливали друг другу воды, раскладывали по тарелкам мясо и ржаной хлеб, козий сыр. Восклицали: «Серьезно?», «В деревне Эсперу ужасно красиво!», «Крапива — жуть!», «Марсельцы — милейшие люди!» Обсуждали купленный накануне миксер, четыреста пятьдесят оборотов в минуту — достаточно ли этого? Сыну потребовались скрепки, и он их стал искать в ящиках сестринского стола, там он наткнулся на блокнот с темами для бесед. Вверху страницы прямо так и было написано, черным по белому. Это его очень удивило. Им за столом не требовалось никаких особых тем. Он молча порадовался, но не возгордился, просто ему стало легче. Он понял, что отношения в семье изменились. Как будто они все выздоравливали после затяжной болезни.