Это была центральная усадьба; лагерь для тысяч арестантов, занятых большой, полезной работой. Над воротами красовался отлитый из чугуна девиз лагеря:

Намек, который должен был успокаивать многих и многих, вступавших в эти ворота. И в эти, и в похожие ворота, расположенные в разных областях Германии.

На самом же деле надпись была всего лишь иллюзией, поскольку ворота были не чем иным, как воротами в ад, и вместо «Arbeit macht frei» правильнее было бы написать над ними:

Потому что лагерь окружала проволочная изгородь, по которой был пропущен ток высокого напряжения. Два ряда белоснежных бетонных мачт высотой в три метра каждая. К ним на изоляторах крепилась колючая проволока. Очень крепкая проволока, ее не оборвешь и не перекусишь. А вдобавок – то, чего мы не видим и что страшнее всего: по проволоке пропущен ток высокого напряжения, 3000 вольт! Тут и там над проволокой горят маленькие красные лампочки, показывающие, что напряжение включено. И через каждые десять метров висят дощечки с черепом и надписями по-немецки и по-польски: Halt, Stój[11].

Но заборов недостаточно, если они не подкреплены силой оружия. Вот почему через каждые сто метров находились вышки, на которых дежурили эсэсовцы с пулеметами.

Нет, сбежать отсюда невозможно, разве что – чудом. И люди, которые привели их в лагерь, сразу же стали рассказывать о том, что, едва арестанты окажутся за проволокой, охрана сразу станет слабее, потому что обычно эсэсовцы сваливали эту обязанность на таких же арестантов. Конечно, эти арестанты были не совсем такими же, как остальные, по крайней мере, выглядели они совсем не так, как те тысячи, что были заняты непосильным трудом. К примеру, они носили те же полосатые робы, но только чистые и хорошо подогнанные. Некоторые из них одевались почти элегантно, у них были черные шапочки и высокие сапоги. А на левой руке у каждого красовалась красная повязка с номером. Это были Blockältesten [12], которые заправляли всеми делами в своем бараке и с помощью писаря ведали снабжением и распределением еды. Сами они, конечно, от нехватки еды не страдали, и в этом можно было легко убедиться, стоило только взглянуть на их сытые рожи. Их обычно набирали из поляков либо Reichsdeutsche. Хотя было среди них и несколько голландцев, которых старосты бараков и эсэсовцы старались держать на расстоянии от вновь прибывших, ведь у тех могли еще оставаться какие-то ценные вещи. Тем не менее некоторым удалось подойти поближе. Они спрашивали о часах и сигаретах, напирая на то, что сейчас их все равно обыщут и отберут все.

Но большинство пока что не верили этому и предпочитали держать свои вещички при себе. Ханс дал голландцу пачку сигарет, но эсэсовец заметил это и отвесил Хансу оплеуху. Впрочем, голландец, заметивший эсэсовца вовремя, успел смыться. Был среди голландцев и еще один парень, невысокий, но мускулистый, чистый Геркулес. Окружающие опасались его гнева.

– Что, ребята, когда из Вестерборка откинулись?

– Три дня назад.

– И какие там новости?

– Вы-то слыхали насчет высадки в Италии?

– А как же, газеты читаем. Как там в Голландии без нас?

Но им хотелось бы сперва узнать, что происходит тут, в Освенциме, и чем грозит им это перемещение, а не отвечать на дурацкие вопросы.

– Кто ты такой? – спросил один из новичков.

– Лейн Сандерс, боксер. Я здесь уже целый год.

Его ответ, казалось, успокоил новичков. Здесь, значит, можно жить.

– А многие из твоего эшелона уцелели? – спросил Ханс, который начал проникаться все большим скептицизмом.

– Здесь не стоит задавать вопросы, здесь надо смотреть и видеть, – отвечал боксер. – Слушать, смотреть и молчать.

– Но ты-то прекрасно выглядишь.

Лейн широко улыбнулся:

– Так я же боксер, ты не забыл?

– Что нас заставят здесь делать?

– Вас назначат в одну из команд, которые работают за оградой лагеря.

Ханс снова поглядел на машины, на людей, бредущих друг за другом, волоча камни и цемент, на их отрешенные лица, мертвые глаза, иссохшие тела.

– А куда отвезли стариков, которых сажали в грузовики?

– Но ты ведь слушал английское радио? – спросил Лейн.

– Конечно.

– Тогда ты и сам понимаешь.

Да, Ханс понимал. Он потерял шеренгу Фридель из виду и забеспокоился. И сразу же вспомнил о своей матери и брате, обо всех, кто был отправлен в Освенцим раньше него. О своем кабинете в Вестерборке, где он принимал больных, о том, как он изо всех сил старался им помочь. И снова подумал о Фридель и об их планах на будущее. Обычно такие мысли посещают людей, осознавших, что они стоят на пороге смерти. И все-таки пока все было неопределенно; вдруг ему повезет, всякое может случиться. Как-никак он доктор… конечно, он не смеет надеяться, но ведь без надежды нет жизни. Кроме того, не хотелось верить, что он приехал сюда умирать, хотя поверить в то, что он выживет, еще труднее.

Кто-то рявкнул в мегафон:

– Aufgehen! [13]

И они двинулись вперед по Лагерштрассе, между бараков, стоявших по обеим ее сторонам. Здесь ходило множество людей.

Над дверью одного из бараков были прикреплены стеклянные таблички:

Перед дверью сидели мужчины в белых костюмах. Они выглядели очень хорошо. На спинах курток у них были нашиты красные полосы, на брюках – такие же лампасы. Это, конечно, были доктора. Они едва взглянули на проходивших мимо новичков, и тут Ханс понял, что у разных слоев «населения» лагеря отсутствие интереса к ним вызвано различными причинами. У рабочих-невольников причиной была многодневная, тяжкая усталость и глубокий упадок духа, возродить который им уже не сможет помочь даже самый лучший священник. А у этих прилично одетых людей причиной было что-то вроде высокомерия. Они были как-никак лагерной аристократией. А кто такие эти новички? Любой может оскорблять их и насмехаться над ними.

Наконец их подвели к Двадцать шестому бараку. Вывеска на нем гласила: Effektenkammer[15]. Лейн объяснил, что значит это слово: здесь хранится все необходимое, одежда и другие важные для всякого Häftling[16] вещи. Они поднялись по лестнице. Там напротив окон стояли длинные ряды бумажных пакетов. В каждом пакете лежали вещи, принадлежавшие кому-то из арестантов и хранящиеся на складе в ожидании того гипотетического дня, когда хозяина вещей освободят из лагеря. В этом случае хозяин вещей должен был получить их назад взамен лагерного тряпья.

Впрочем, их-то вещи никто не собирался сохранять: ведь евреев никогда не освобождали. Их даже не судили, не приговорили к какому-либо сроку наказания, так что невозможно было понять ни когда окончится их срок, ни по какой причине их можно будет освободить.

В проходе между Двадцать шестым и Двадцать седьмым бараками они должны были раздеться. Всю одежду, которая была на них, сложили в тележку. Себе нельзя было оставить ничего, включая ремни и даже носовые платки. Ханс попытался припрятать несколько необходимых ему медицинских инструментов, но тотчас же был разоблачен. Худой мужчина с повязкой Lagerfriseur[17] на левом рукаве проверял всех. Те, кто пытался что-то спрятать, должны были немедленно отдать это парикмахеру и вдобавок получали подзатыльник. Ханс попросил позволить ему оставить себе инструменты. Парикмахер засмеялся и положил инструменты себе в карман.