Литмир - Электронная Библиотека

Долганов задумчиво нахмурился, ещё раз сурово взглянул на докучливую компанию и не торопясь двинулся дальше.

Глава 2

В подъезде было тепло и тихо. Миновав несколько лестничных маршей, Долганов остановился возле двери с дерматиновой обивкой и нажал кнопку звонка.

Сироткин отворил дверь и, приветливо улыбаясь, приглашающе отстранился. Это был седой господин в очках, худой, морщинистый, с тёплым и открытым взглядом.

– Ну здравствуй, Вячеслав Игнатич, – заговорил он с покровительственной доброжелательностью. – Дай-ка я на тебя погляжу… А ты всё такой же: серьёзный молодой человек… Ну проходи, проходи… Сейчас мы с тобой чайник поставим…

Чуть шаркающей старческой походкой Сироткин проследовал на кухню, подошёл к плите и чиркнул спичкой.

– Во-о-от… Ну как ты? Давно не виделись…

– Хорошо. Спасибо.

Долганов занял место у стола. «В Околицке девятнадцать часов, – зажурчал на стене репродуктор. – Передаём последние известия. Сегодня в тринадцать часов на площади Красных комиссаров состоялось торжественное открытие монумента „Красный меч“, заложенного в честь тридцатилетия победы над фашизмом. С поздравительной речью выступил первый секретарь Околицкого обкома КПСС Сергей Геннадьевич Павленко… Дорогие товарищи! В этот торжественный день…»

– Да-а-а… – покачал головой Сироткин, усаживаясь напротив Долганова. – Сколько у нас в этом году юбилеев совпало… Тридцать лет Победы, сорок лет юрфаку и… отцу твоему шестьдесят пять стукнуло…

Сироткин вопросительно поглядел на Долганова и осторожно спросил:

– А… ты с ним…

– Нет, – отрезал Долганов, не дождавшись окончания вопроса.

Сироткин улыбнулся мягко и искренно, с долей неловкости, но постепенно его улыбка начала обретать официально-слащавый оттенок.

– А я хочу тебя поздравить, Слава. Обком утвердил наградные документы… В общем, твой отец… без пяти минут Герой Социалистического Труда!

Долганов встретил эту новость равнодушным недоумением.

– На его месте я бы отказался от этой начётнической формальности – присуждение награды к юбилею. Такой порядок награждения обесценивает значение всех этих званий.

Лицо Сироткина смялось и обрело невнятное выражение. Он смущённо прокашлялся. Повисла напряжённая пауза, разбавляемая пафосными выкриками первого секретаря Павленко, доносившимися из репродуктора.

Положение спас чайник, который сосредоточенно засопел и заклокотал, извергая пар. Сироткин с готовностью поднялся и, выключив плиту, подошёл к буфету.

– Ну вот, сейчас мы с тобой чайку попьём. Варенье любишь? Варенье у нас… вишнёвое… Печеньице бери. Да, сахар, сахар! Ну, сам положи тогда, сколько тебе…

Расставив на столе угощение, Сироткин уселся на прежнее место. Долганов неохотно поднёс чашку к губам. Какое-то время чаёвничали молча. Сироткин то и дело запускал руку в блюдо с печеньем. «В этом замечательном произведении искусства, – восторженно восклицал Павленко, – воплотилась не только память героям-победителям! Перед нами встаёт весь славный путь борьбы и труда, избранный нашим народом во главе с Компартией!

Мы видим непревзойдённую мощь нашей промышленности! Высшие достижения нашей науки и техники! В руках этого красноармейца неиссякаемая жизненная сила единственного в мире строя, дающего человеку подлинную свободу творчества и созидания!»

Сироткин повернул ручку и приглушил звук.

– Так вот… о чём я хочу с тобой поговорить… – начал он. – Отец у тебя, сам понимаешь… Семья должна соответствовать… Знаешь, по молодости всякое бывает… Молодость есть молодость… Тот инцидент должен быть просто забыт. Когда никому не нужно, лучше всего просто забыть. Ты вернёшься в адвокатуру, будешь трудиться по специальности. Всё пойдёт своим чередом. И всем будет спокойнее. И отцу, и тебе, и нам…

Долганов поставил чашку на блюдце, явно желая высказать возражение, но Сироткин его опередил:

– Слава. Твой отец очень уважаемый человек. Его в разные места приглашают. Вот недавно была встреча в одном молодёжном коллективе. Так хорошо о войне рассказывал, о послевоенном времени… А спросили его о детях, и он запнулся. Ну разве это дело? Речь ведь о чести семьи идёт. О фамилии Долгановых!

В репродукторе грохнули аплодисменты.

Сироткин ещё убавил звук и продолжил уговаривающим тоном:

– Слава, ну… я ведь не говорю, чтобы ты там что-то… Все хотят просто забыть. Главное теперь, чтобы и ты был готов всё это забыть и жить дальше полноценной трудовой жизнью.

Долганов обратил на Сироткина прямой взгляд, в котором сквозила сухая ирония.

– Илья Николаич… Я плохо понимаю намёки… Что значит в данном контексте «просто забыть»? Меня уволили с определённой формулировкой…

Сироткин отвёл глаза и кисло поморщился.

– Ну тут, конечно, надо… какие-то ошибки признать надо… Конечно… Ты ведь и сам должен понимать… Антисоветская агитация – это особо опасное государственное преступление. На таких процессах адвокат обязан отмежеваться от взглядов своего подзащитного. А ты требуешь для него оправдания и чуть ли не слова солидарности с ним высказываешь! Это возбудило внимание буржуазной прессы, появилась статья, где они с ног на голову всё перевернули. А ты не только опровержение писать отказался, но и не дал однозначной оценки тому, что твоя речь была использована буржуазной пропагандой. Как коммунист я не могу одобрить такое поведение. Но время прошло… Писать опровержение всё равно уже неактуально… Собственно… остался только один вопрос… Твоя речь попала за рубеж, а в твоём ближнем окружении есть лица, которые общаются с иностранными корреспондентами. Этот момент требует полной ясности. В общем, процедура такая: идёшь в президиум коллегии адвокатов с заявлением о пересмотре твоего дисциплинарного дела. Объясняться ни с кем не надо, всё согласовано. А вот уже на заседании президиума, когда будут рассматривать твоё заявление, там, да, там уже нужно будет как-то более определённо обозначить свою гражданскую позицию…

– Подобный разговор уже состоялся два года назад. И закончился моим увольнением.

– Ну ты же никак не выявил свою гражданскую позицию. Слава, ну ты же адвокат, от тебя люди зависят! Ну скажи ты в ясных выражениях, что ты советский человек, что тебе можно доверить судьбы других советских людей! Твоя речь была использована буржуазной пропагандой во вред нашей родине. Просто скажи о своём отношении к этому. Содержание речи уже никто с тобой обсуждать не будет. Просто скажи, что ты сожалеешь, что твоя речь была использована буржуазной пропагандой. Или ты не сожалеешь? Ты очень рад этому, может быть? У этих иностранных журналистов здесь есть пособники, которые передали им сведения об этом процессе. Ну дай ты однозначную оценку их действиям!

Лицо Долганова, и без того малоподвижное, совсем окаменело.

– Мне нечего добавить к тому, что я сказал два года назад: в этой статье нет лжи, а свободное распространение информации гарантировано нашей Конституцией.

Сироткин с досадой ударил себя по колену.

– Ну что ты за человек! Тебе навстречу идут! А ты и полшага навстречу сделать не хочешь!

– Не я вывел обсуждение моей речи за рамки профессиональной дискуссии. И судью, и прокурора моя речь вполне устроила. Но члены президиума коллегии пошли на поводу у нашего партийного начальства…

– Слава!

– Пошли на поводу. И согласились на моё исключение из-за событий, которые произошли вне зала суда и никак не характеризуют мои профессиональные качества. Не мне здесь нужно сожалеть и пересматривать свои представления о профессиональном долге.

Сироткин безнадёжно вздохнул.

– Значит, нет?

– Нет.

Долганов поднялся.

– А отец пусть говорит, что его сын умер. Мне он именно так и сказал. Спасибо за чай. Всего хорошего.

Глава 3

Когда Долганов вышел на улицу, уже надвигались сумерки, на землю падали мелкие холодные капли, не то дождь, не то снег… Свирепо ухнул ветер, и голые ветви деревьев, трепеща, наклонились.

2
{"b":"837691","o":1}