Мои глаза округляются, а с губ срывается вздох. Ее карие глаза встречаются с моими и слегка расширяются. Она быстро поправляет волосы, чтобы скрыть синяк. Но она знала, что невозможно скрыть то, что я уже увидела.

Ее лицо падает, а глаза вновь начинают перемещаться.

Гора эмоций поднимается на поверхность — столь большая, что я боюсь, что никогда не смогу вырваться из них. Ярость. Так много ярости. Чистая, абсолютная боль в сердце. Чувство вины, месть, печаль. Все эмоции, которые когда-либо испытывал человек, бушуют в моей груди и кровоточат в моем сердце.

В это мгновение я лишилась части красного цвета из своего сердца, его заменила глубокая, глубокая, бездонная чернота. Я чувствую себя такой, такой черной.

— Почему ты солгала ? — умоляюще произношу я, мои губы дрожат. Всхлип подкатывает к горлу, и слезы уже не остановить. Я никогда не считала, что слезы — это слабость перед мамой. Не тогда, когда это все, что она когда-либо давала мне.

Это негласное согласие. Плакать друг перед другом — это нормально. Но никогда ни перед кем другим.

— Малыш… — она запнулась, теряясь в словах. — Это не твоя вина, Сибель. Ты ведь знаешь, что это не так.

— Тогда почему он это сделал? — огрызаюсь я, разъяренная насилием над ней. Насилием надо мной. Насилием над всем этим гребаным сообществом. Мы все подвергаемся насилию в той или иной форме, все по вине одного и того же проклятого человека — нет. Дьявола. Самого гребаного Сатаны.

Она смотрит на свои колени, дрожь пробегает по ее ловким пальцам. Это те самые пальцы, которые утирали многочисленные слезы, убирали волосы с моего лица, помогали мне подняться после падения. Она и сама была еще ребенком, когда родила меня, и даже близко не достигла той зрелости, которая должна была быть у матери ребенка.

Она не идеальна, но она лучшая мать, о которой я могла бы попросить, учитывая хрупкость ее рассудка. Ее разум распадается на части прямо на моих глазах. Это длится уже восемнадцать долгих лет, и она так близка к тому, чтобы сломаться. Я чувствую это в своих костях, и это знание посылает новую порцию паники в мою кровь. Она сжимает мои легкие, как питон, медленно, но верно отправляя меня в раннюю могилу.

— Почему он делает все это здесь ? — шепчет она себе под нос. Эти слова не предназначались для меня, но я все равно их услышала.

— Давай уйдем, — тихо, умоляюще говорю я. — Пожалуйста, мамочка. Ты знаешь, что он злой. Ты знаешь это. Мы можем убежать вместе и начать новую жизнь вдали от него. Там, где он никогда нас не найдет.

По ее щеке скатывается слеза. Она быстро вытирает ее, словно ее там и не было.

— Я не могу, — говорит она, ее голос ломается. Из ее рта вырывается рыдание. Она тут же прикрывает рот рукой, заглушая звук.

Но вы не можете заглушить сердечную боль. Она громкая и болезненная. Даже когда вы скорбите и исцеляетесь, она остается на заднем плане, возвращаясь в вашу жизнь как раз тогда, когда вы думаете, что преодолели ее.

Мама хорошо знакома с сердечной болью; она испытывала ее с того момента, как лишилась собственной жизни. Теперь она всего лишь оболочка женщины, а ее душа готова найти что-то получше.

Новые слезы текут по моим щекам. Отчаяние поднимается на поверхность. Потому что я не хочу, чтобы мама оставляла меня. Я хочу, чтобы мы уехали отсюда.

Я хочу, чтобы она нашла это что-то получше со мной. Вместе.

Поднявшись, я бросаюсь к ней и сажусь рядом. Как только я заключаю ее в объятия, она полностью выходит из себя. Она рассыпается на мелкие кусочки в моих руках. Я хочу поднять эти кусочки, но они, как песок, ускользают сквозь пальцы.

Поэтому я делаю единственное, на что способна прямо сейчас. Держу ее. Утешаю ее. Люблю ее.

Она выпускает на свет почти два десятилетия травм, насилия и печали. Она плачет так сильно, что иногда ей требуется целая минута, чтобы восстановить дыхание. Снова и снова, пока от нее ничего не остается.

Я плачу вместе с ней, крепче прижимаясь к ней. Ощущая ее кожу на своей. Теплую и мягкую. Мне отчаянно хочется чувствовать ее кожу, поэтому я держу ее за руку, пока она использует другую, чтобы заглушить свою боль.

Медленно, она приходит в себя. Она находит свои кусочки и возвращает обратно в себя. Они все еще разбиты, но, по крайней мере, больше не валяются у ее ног.

Вытерев слезы и сопли из носа салфеткой, лежащей на тумбочке, она снова выпрямляется и прочищает горло.

— Ты не должна была этого видеть, — говорит она, ее голос ровный, но измученный.

— Ты не должна была нести наказание за мои ошибки, — возражаю я.

Она качает головой.

— Я здесь из-за своих собственных ошибок. Ты здесь из-за моих ошибок, Сибель.

Качая головой, я открываю рот, чтобы возразить, но она поднимает руку, останавливая меня. Руку, которая выглядит так, словно принадлежит восьмидесятилетней женщине, а не двадцатидевятилетней.

— Скоро все будет хорошо, Сибби. Ты сильнее меня. Вот почему ты единственная, кто способен противостоять Леонарду. В тебе есть огонь, которого у меня попросту нет.

Она делает паузу и глубоко вдыхает, как будто собираясь с силами для того, что собирается сказать дальше.

— Именно поэтому ты единственная, кто способен остановить его.

Мои глаза расширяются, и я с недоверием смотрю на нее. Она не может говорить то, о чем я думаю. Она собирается с силами и наклоняется к своей тумбочке. Она достает красивый нож. Рукоятка красивого розового цвета, дерево вырезано вручную и богато украшено.

Он такой... красивый.

Я не знаю, откуда он взялся и как давно он у нее, но это уже не важно. Сейчас она дарит его мне. И я не знаю, как к этому относиться.

Она протягивает мне нож. Когда я собираюсь взять его у нее, она упирается и пристально смотрит мне в глаза.

— Ты понимаешь, что я говорю ? — спрашивает она, опуская вторую руку на мое бедро и сжимая его.

Я отрывисто киваю головой.

— Хорошая девочка, — говорит она, похлопывая меня по бедру и отдавая мне в руки лезвие. — Теперь давай ложиться спать.

Странное, всепоглощающее чувство охватывает меня. Не думая, я обнимаю маму и крепко прижимаю к себе. В этот момент я понимаю, что если не сделаю этого, она ускользнет от меня. Она обнимает меня в ответ так же крепко, не произнося ни слова жалобы.

— Я люблю тебя, мамочка, — шепчу я ей на ухо.

Она несколько раз сглатывает, прежде чем ей удается произнести:

— Я тоже тебя люблю, сладкая девочка. Ты добьешься больших успехов в жизни, я просто знаю это.

После этого я оставляю ее в покое, но не свожу с нее глаз. Я лежу без сна всю ночь, наблюдая за ее неподвижной фигурой, сжимая в руке свой новый красивый нож. Почти не моргая, не отрывая от нее глаз ни на секунду. Она даже не шевелится на своем месте. И именно тогда она, в конечном счете, ускользает.

Рано утром, когда я отвожу от нее взгляд, я смотрю на ее будильник и наблюдаю, как он громко звонит. Но она не шевелится. Она вообще не двигается.

Чего я не знала, так это того, что перед тем, как прийти в нашу комнату, она приняла яд. Я нашла рицин на стойке в ванной после того, как поняла, что она мертва — она даже не пыталась скрыть то, что сделала. Единственные люди, которые могли достать рицин для нее, это доверенные люди, которые выходят каждый месяц. Когда папа узнал, что кто-то предал его, он даже не пытался выяснить, кто же из них раздобыл для нее яд.

Он убил их всех.

И я была рада этому. Никто из этих людей не был чистым. И один из них позволил маме бросить меня здесь одну. И я ненавижу их за это.