Глава 1

Изломанные чёрные тени на стенах напоминали сбившийся вместе табун чёрных лошадей, которых изобразил бы художник-авангардист. Свет от масляной лампы на столе сливался с оранжевыми островками свечей, а потом резко спотыкался о кривые линии висящих на стене марионеток, оставляя на стенах причудливые пятна теней.

В студии всегда царил полумрак, и любой посетитель удивлялся, как мастеру удаётся работать в этих условиях, но и сам мастер-кукольник намного больше принадлежал теням, чем свету. Хотя стоял день, и помещение освещали лампа и свечи, всё равно создавалось ощущение сумрака. Впрочем, человек со стороны и не смог бы догадаться, что это помещение служит студией. Пусть комната была большой, но эта была всего лишь самая обычная комната в самой обычной московской квартире. На полу не лежало ковров, и вздувшийся старый паркет был запачкан следами тысяч ног. На одной из стен не разглядеть было слегка засаленные светлые обои из-за сотен развешанных марионеток.

Рядом с мастером высилась уже небольшая стопка набросков его новой модели. На столе были разбросаны часы-луковица, кожаный кошелёк, красная табакерка. Темноволосый высокий натурщик сидел напротив в глубоком кресле. Он рассматривал носки ботинок, вздыхал, иногда улыбался самому себе. Определённо ему было скучно, но он не капризничал.

Мастер торопился, стараясь запечатлеть модель в разном настроении и с разным освещением, понимая, что второго сеанса позирования может и не быть. Внезапно взгляд натурщика стал более пристальным, обращённым куда-то за спину художника. Мастер оглянулся.

Одна из марионеток, Панч в красном наряде, дёргалась, пытаясь сдёрнуть собственные нити с гвоздя.

– Это ты управляешь куклой? – натурщик положил локти на колени и подался вперёд, пристально наблюдая за Панчем.

– Вроде бы нет, – мастер неуверенно улыбнулся, словно и сам не был уверен, не подчиняется ли кукла его бессознательной воле.

За это время Панч сумел сдёрнуть свои нити с гвоздя и шлёпнулся, издав какой-то влажный звук, странный для деревянной модели, а затем распластался на полу. Некоторое время он полежал плашмя, не подавая признаков жизни, затем зашевелился снова. Он поднимался неестественно, словно кто-то тянул его за ту ниточку, что была привязана к пояснице.

Марионетка, чуть пошатываясь, подошла к столу, ухватилась за угол и подтянулась. В голове у натурщика при этом мелькнула мысль, что, возможно, у этой ожившей куклы есть какие-то рудиментарные мышцы.

Забравшись на стол, кукла упала, накрыв собой простой карандаш и так замерла. Мастер попытался пошевелить Панча указательным пальцем, но тот не двигался. Мастер присел на корточки, поднял левую руку, пальцы его шевелились, он хотел сотворить заклинание и взять взбесившуюся марионетку под контроль. Натурщик только увидел, как Панч приподнялся и совершил некое молниеносное движение. Мастер издал сдавленный звук и отступил на пару шагов. Парень напротив вскочил, глядя на куклу, которая теперь лежала комком грязи и ткани. Он даже не сразу понял, что художник пятится к стене и корябает собственное плечо, словно не может дотянуться сразу к горлу. Сперва натурщик увидел кровь, а только потом разглядел карандаш, который Панч воткнул в глаз кукольному мастеру.

Первым побуждением натурщика было позвать на помощь: даже для человека такое ранение могло быть несмертельным. Но мастер уже вытащил из-под одежды то, что скрывал на шее. Он сказал несколько слов и начал оседать. В пару шагов парень оказался рядом и подхватил художника. Дыхание у того затихало. Натурщик снял с шеи умершего приятеля украшение и тихо положил его тело на пол.

Автоматический замок лязгнул за ним. Кукла продолжала лежать неподвижно.

Киря с самого детства знал, что некоторые вещи замечать нельзя. Существовало то, что можно обсуждать, и то, что обсуждать не стоило. Ни с кем. В первую очередь с родителями. Он не смог бы вспомнить запрещения обсуждать это и с друзьями, но оно как бы предполагалось.

Нельзя было замечать слишком быстрые тени в сумерках. Шёпот, исходящий ниоткуда, по ночам. И нельзя расспрашивать отца о его работе.

Было и ещё одно воспоминание, и он не знал, можно ли его обсуждать или нет, хотя его суть явно лежала в области запрещённого. Когда Кире было пять лет, он сидел ночью в темноте на своей кровати, обняв свои колени, и слышал, как кто-то очень быстрый перемещается по полу, стуча крохотными ногами, и заливаясь, время от времени, тонким смехом. Между этим воспоминанием и обычной жизнью существовал провал темноты, забвения. И где-то там, в этом провале находился ответ на вопрос, кто это был, и что случилось в ту ночь.

Некоторым чувствам нельзя было давать воли, давать названия. Даже тому беспокойству, которое охватывало, когда отца долго не было дома. Киря не смог бы объяснить, чего именно боится, потому что не знал, чего именно стоит опасаться. А самым страшным страхом является ужас перед неведанным.

С матерью у них установилось определённое перемирие, когда она прекратила его спрашивать, почему в некоторые моменты он неприкаянно ходит по квартире, а он не пытался больше задавать вопросы о работе отца. Но, честно сознаться, по-настоящему беспокойство его охватывало обычно, когда дома никого не было. Мать могла пойти по магазинам, в фитнесс-центр, а в доме воцарялся странная, жужжащая тишина.

Двадцать первого июня отца дома не было. И Киря понимал, что он находится где-то там, о чём вопросов лучше не задавать. В дни солнцестояний отец обычно бывал дома. Он прохаживался медленно по квартире, заткнув большие пальцы за пояс домашних брюк. В этот день он не выходил даже в магазины или во двор. О том, что сидение отца дома приходится на дни солнцестояний, Киря выяснил ещё лет в семь, но это было тоже одной из запретных тем. Официально в семье считалось, что «папа устал и должен отдохнуть». Но отец не выглядел усталым, он выглядел тигром, запертым в клетке. Раздражённым и злым. Как правило, он отсиживался дома дня два-три, потом снова «уезжал в рейс», возвращался весёлый, энергичный. Это было первый раз на памяти Кири, когда отца не было дома двадцать первого июня. Мать тоже была нервной. Она сказала, что пойдёт «в город» (выражение, которое, наверное, сохранилось с момента, как люди жили в деревне), чтобы развеяться. Это означало, что она поедет по торговым центрам, может, даже сходит в кино.

Кирю никто не заставлял сидеть дома в одиночестве. И он бы пошёл гулять, если бы было с кем. Некоторое время он списывался с друзьями в сети, но на него стала давить тишина. В наушниках играла джем-подборка клипов с Ютуба (рок-баллады), но тишина в комнате прорывалась и сквозь звук. Всегда кажется, что звук сильнее тишины, но это не так, иногда звук существует как бы сопровождаемый со всех сторон тишиной, словно где-то отключили второй звуковой канал. И напряжение в воздухе прорывается в звучание любой музыке.

Часам к двум Кире это надоело, он отложил наушники и сам пошёл в обход квартиры, словно это был ритуал, который должен был отпугнуть тяжесть. Ещё он отключил часы. В принципе, все пользовались часами на телефонах, потому квадратный циферблат на кухне был скорее данью традиции, чем необходимостью. Часы часто останавливались, так как у них забывали поменять батарейку. Киря просто слегка сдвинул батарейку, чтобы она не касалась контактов. Тишина, из которой исчезло тиканье, стала менее напряжённой. Будто отключили какой-то электроприбор. Холодильник временами начинал тихо порыкивать или же замолкал, но он никак не влиял на разлившееся по дому напряжение.

Киря сел за кухонный стол, бездумно уставившись в окно. Ему хотелось выключить что-то и в самом себе, ощущение паники, беспокойства. Он бы считал, что у него экстрасенсорные способности, но это беспокойство в его душе было чем-то иным, не предчувствием, а деятельностью, словно он должен был удерживать в голове некую мысль, неосознанную, которая должна была защитить его семью.