Вижу, что она явно не настроена обсуждать эту тему, но не могу теперь сдаться без боя. Пусть это бестактно и жестоко, но больше некого спросить. Сегодня день поминания для Германа. Пусть завтра делают вид, что не случилась по-настоящему ужасающая трагедия. Люди просто так не сводят счёты. Я верю, что в семье его любили, так что им нечего стыдиться и бояться.
— Вы знаете о чём я говорю! — подмечаю мягким, но решительным тоном. — Я понимаю, что это очень тяжело, и не стану настаивать. Но поймите, что он тоже был дорог мне. Хочу надеяться, что заслуживаю правду.
Елизавета Аркадьевна бросает странный взгляд на книжную полку, где стоят его фотографии… наши фотографии. Лицо сына, улыбающееся ей с другого конца комнаты, смывает решимость и раздражение. Я вновь вижу страдающую измученную женщину, которая открыла мне дверь час назад. Которая долгие минуты обнимала меня, сломленная горем.
— Ты ведь знаешь, что он испытывал к тебе сильные чувства ещё со времён школы? — вдруг огорошивает меня Елизавета Аркадьевна неожиданным вопросом. — Думаю, ты оставалась дорога ему всё это время. Но не вспоминала о нём до его смерти. — заметив мою реакцию, она добавляет. — Лерочка, не бери в голову, у тебя своя жизнь, у него была своя. И ты не должна считать себя чем-то обязанной. Это только наше горе, с которым мы будем справляться сами. Хочешь знать, что случилось? Его обнаружили в лесу на дереве. Он пров*сел там всю ночь… Пока мы тут с ума сходили. Ни записки, ни предупреждения… Просто ушёл и не вернулся!
Последние слова дались с надрывом из-за приступа слёз. Она отшатывается назад и закрывает лицо рукой, чтобы хоть как-то сдержать эмоции.
Я чувствую себя паршиво из-за этого. Мучаю несчастную женщину вопросами о событии, подробности которого она, скорей всего, хотела бы навсегда забыть. Довожу до слёз своей жестокостью. Хочу извиниться, но понимаю, что легче от этого не будет. И лучшим решением остаётся уйти, оставить Мартыновых в покое.
— Спасибо, что поделились! — всё же пытаюсь сгладить углы. — Простите… Мне не понять, как Вам тяжело. Зря завела эту тему. И в комнату не стоило заходить. Спасибо Вам за всё! Думаю, мне пора!
Она лихорадочно кивает и с трудом проговаривает сквозь слёзы:
— Спасибо, что зашла, Лерочка! Герману было бы приятно.
То, что она сказала о Германе, вызывает во мне смешанные чувства. Мне кажется, будто он действительно здесь, рядом. Какая-то часть него. Наблюдает за нашим разговором. И всё то время, пока я обуваюсь, мои мысли лишь о нём. Елизавета Аркадьевна провожает меня до самой двери и захлопывает дверь перед моим носом.
Я вновь оказываюсь в прохладном подъезде. Даже не успела попрощаться со всеми. Впрочем, им явно не до меня.
Потерянно спускаюсь по лестнице и выхожу на улицу. Здесь вроде теплее, но меня пробирает нервная дрожь. Не могу выкинуть из головы слова Елизаветы Аркадьевны. Значит, молча ушёл… Вновь думаю о его дневнике. Наверняка Елизавета Аркадьевна его не читала. Вряд ли нашлись силы на это. Ещё мало времени прошло. Может, со временем решится разобрать его вещи. В дневнике могут быть ответы.
Задумчиво семеню к машине. Почему меня так волнуют причины? Мы не общались много лет, и я действительно не обязана копаться в этом дерьме. Могло произойти что угодно: неизлечимая болезнь, глубокая депрессия, расстройство личности, связь с криминалом… Что угодно могло толкнуть его на этот шаг. Только почему-то не верится, что это был осознанный выбор. Но кому могло понадобиться избавляться от него? Мог ли он случайно стать свидетелем того, что не должен был видеть?
Я прокручиваю в голове разные теории, пока еду домой. Ни одна из них не кажется мне в полной мере правдивой. Явно что-то упускаю. Но, подъезжая к Тиморской улице, стараюсь выкинуть из головы мысли о Германе. Я сделала всё, что планировала. Навестила его семью, попрощалась с ним. Пора отпустить и спокойно провести время с родителями, показать Алисе Мортимор: все его положительные стороны.
Этой ночью не могу уснуть. Мы с Алисой спим на одной кровати. Пока она уже мирно посапывает, я безнадёжно мечусь с одного бока на другой. Даже её тепло не помогает прогнать тревогу, которая длинными когтями скребёт душу.
У стены виднеются очертания наших вещей и коробки с письмами. Меня одолевает желание их разобрать, но не сейчас. В первую ночь на новом месте и так сложно спать, а я хочу, чтобы Алиса выспалась и максимально насладилась этой поездкой. Хоть кто-то из нас двоих должен.
Какое-то время смотрю на расслабленное лицо дочери, подсвеченное слабым лунным светом. Аккуратно, чтобы не разбудить, убираю шелковистую прядь волос со лба. Затем переворачиваюсь на спину. Вновь думаю.
Если так дело пойдёт и дальше, я всю неделю буду терзаться в теориях и переживаниях. Из этого ничего хорошего не выйдет. Конечно, с отъездом всё может измениться. Я вновь вернусь в свой прежний мир и перестану так много думать о Германе. Здесь многое напоминает о нём, почти всё. Плюс любопытство. Или издержки профессии. А вдруг не перестану думать и вспоминать?
Дьявол! Это невыносимо! Утыкаюсь носом в подушку, чтобы сдержать раздражённый стон. Ладно, если другими способами ответы не получить, есть ещё один вариант. Конечно, я могу просмотреть письма, но на это уйдёт много времени, и далеко не факт, что смогу что-то откопать. Ими я обязательно займусь, но есть одна идея… Возможно, провальная. Почти невыполнимая. Но я ведь знаю свой город…
Наконец, принимаю решение, и на душе становится на удивление легче. Я решаю выяснить всё сама и намерена завтра заехать в городской морг. Побеседую с патологоанатомом и постараюсь выяснить подробности всеми возможными способами. А идей у меня хватает.
За окном шумит протяжный ливень.
4. Морг
В предутренний час тени начинают двигаться по комнате. Мне удаётся поспать не больше четырёх часов, но я не чувствую усталость. Наоборот, меня переполняет желание действовать. Но я остаюсь лежать ещё какое-то время, составляя в голове план действий.
Примерно через полтора часа просыпается Алиса. Я любуюсь, как она сладко зевает и потягивается. Лениво разлепляет веки, мысленно уговаривая себя поспать подольше. В полутёмной комнате серые глаза кажутся темнее, почти карими. Я ласково улыбаюсь, когда она поднимает на меня сонные глазки.
— Доброе утро, соня! — почти шёпотом говорю я. — Хорошо спала ночью?
— Да-а… — лениво протягивает Алиса, и её ответ плавно перетекает в очередной зевок.
Я знаю, что она останется такой не дольше десяти минут. Потом словно получит заряд энергии и вскочит с кровати быстрее меня. Слышу возню на кухне. Значит, все уже проснулись. Нет смысла валяться без дела. Откидываю одеяло и спускаю ступни на мягкий ковёр. Сладко потягиваюсь каждой мышцей.
— Хочешь в туалет? — поворачиваюсь к дочке. — Иди первая.
— Хорошо.
Она перелезает к краю кровати и неспешно плетётся за дверь. Я же подхожу к коробке и переставляю её на стол. Внутри больше нескольких дюжин писем. Беру охапку и бегло просматриваю даты отправки на конвертах. Многие вскрыты, но есть не распечатанные. В любом случае это мне ничего не даёт. Я плохо помню содержание прочитанных писем.
Со вздохом кладу их обратно, признавая бессмысленность затеи. Выхватываю первое попавшееся и достаю из конверта письмо. Пробегаюсь по нему глазами:
«Мое мнение о путешествиях кратко: путешествуя, не заезжай слишком далеко, а не то увидишь такое, что потом и забыть будет невозможно» (Даниил Хармс).
Вот и я считаю, что дома всегда лучше, спокойнее, привычнее. Рад, что тебе приглянулся солнечный Таганрог. Не стану напрашиваться, но приглашай в гости, как освоишься. Буду рад на время сменить обстановку. А то работа отнимает много времени и сил.
Видел вчера твою маму на рынке. Она меня не заметила, но решил поздороваться. Сказала, ты очень волновалась в первый день. Не переживай, Лера, ты умная и находчивая. Всё у тебя будет хорошо. Будь у меня хотя бы половина твоих амбиций, я мог бы делать намного больше. Но ничего, пропущу год, а летом постараюсь поступить куда-нибудь поближе. Буду совмещать с работой, а потом поищу место поприличнее.
