«Земную жизнь пройдя до половины…» – пробормотала Света, пристраивая поднос с кофе и бутербродами на журнальный столик. Инна, уже протянувшая руку к чашке, отдёрнула её и уставилась на хозяйку дома: «Э-э, Свет, ты что, лет до ста тридцати-сорока собираешься прожить?» «Не поняла?» «Ну, тебе, насколько я знаю, шестьдесят с хвостиком. И если это половина твоей земной жизни…»

Да, строго говоря, собеседницы Светкой и Инкой давно уже не смотрелись. Хозяйка дома, несмотря на почти сохранившуюся фигуру, мастерски выкрашенные в хорошем салоне волосы и довольно свежее лицо, всё равно смотрелась пенсионеркой. А гостья, хоть и моложе её на полтора десятка лет, тоже выглядела отнюдь не девочкой. Правда, и называли их так только в узкой компании нескольких однокашниц, сдружившихся с первого курса, а также членов их семейств. Инна как раз из этих членов.

«Пей кофе, Инка. Тундра ты нецивилизованная, хоть и живёшь в северной столице больше тридцати лет. Это классика, Данте!» «Кое-что и мы, сиволапые, знаем. “Божественная комедия“ в переводе Лозинского».

Света подавилась бутербродом. Инна заботливо похлопала её по спине: «А что ты удивляешься? Мы, конечно, гимназиев не кончали, но нормальное советское среднее образование имеем».

Вот в этом Света сомневалась слегка. Как-то видела Инкину трудовую книжку при очередной её смене работы, она у неё с шестнадцати лет заведена. Советского ещё образца, да с двумя вкладышами. Саму труженицу об извилистом трудовом пути расспрашивать не стала, тётку её тоже, но у подружки Инниной, риелторши, при случае выспросила. Так что знала, что та после окончания восьмилетки привезена была сюда матерью из карельского посёлка и поступила в ПТУ. А в конце первого курса, как только получила паспорт, сбежала из опостылевшего учебного заведения и больше нигде не училась.  Но работала всегда, зарабатывала неплохо, всегда держала нос по ветру, если подворачивалось что-нибудь выгодное, расставалась с предыдущим работодателем без сантиментов. В возрасте чуть за двадцать уже сумела прописаться в Ленинграде и в результате сложной цепочки обменов и доплат получить размером с чулан комнатушку в коммунальной квартире. И потом четверть века планомерно улучшала свои жилищные условия: сначала комнатку побольше, потом такую же, но уже в двухкомнатной квартире и всего с одной соседкой, а теперь уже имела отдельную квартиру.

«Инна, в каком подземном переходе ты аттестат купила?»

Она в ответ хихикнула: «Может, на фоне своей разносторонней тётки и её учёных подруг я тундра, но моё реальное образование выпускникам современной школы сто очков вперёд даст. А Данте – это моя фишка в борьбе со вшивой интеллигенцией. Наша Олечка до пенсии в библиотеке работала, много книг прочитала, она тебе все круги ада перечислит с их обитателями, а мне достаточно запомнить первую строчку этого убийственно тяжёлого кирпича, ещё что на титульном листе написано, а ещё ударный факт, что в девятый круг поэт предателей поместил. Всегда блеснуть могу. Могу убить наповал, пробормотав «Кьеркегор утверждал, что грех противоположен не добродетельному поведению, а вере» и добить словом «экзистенциализм».

«Ой, только не говори мне это гадкое слово! У меня на втором курсе на экзамене по философии от него язык узлом завязался! Я бы никогда не стала такими словами мужиков приваживать, тем более, им от нас не это требуется». «Нет, это моё оружие против баб, и только блондинок с обработанными ноготками. Если на синий чулок с этим наброшусь, так она в ответ меня Сартром к позорному столбу приколотит. А о чём мы, собственно?

«А? Забыла… нет, вспомнила! Я подумала, что до полтинника всё жизнь свою личную налаживала, надеялась на счастливый пятый брак. А потом постепенно стала чужой жизнью жить. Жизнью подруг, их детей и внуков. И про тебя подумала, ты к полтиннику приблизилась, и тоже больше чужой жизнью стала жить. А это неправильно, Инна».

«А что правильно к пятидесяти-то годам? Я стою у ресторана, замуж поздно, сдохнуть рано, как одна пьеса глаголит? Нет, на личной жизни я крест ещё не поставила, но замуж… ну, если только за олигарха! А прописывать у себя такого же середнячка, как сама, чтобы потом стирать его носки и трусы и оттирать унитаз? Да ну его в …, ах, простите мой французский! Нет, пусть заглядывает с букетом и бутылкой, а уходит в тех же носках и трусах, натянутых наизнанку!»

«Ну… права ты, наверное. Я в погоне за личным счастьем родительское наследие про… ну, это самое, прожила. И ни фига к финалу! Только и надежды, что из однокашниц не самой последней помру, чтобы было кому пресловутый стакан воды подать, а если без эвфемизмов, то судно, чтобы не обгаженной помереть. А ты от родителей не получила ничего кроме благословения, и к пятидесяти поднялась на тот же уровень, к которому я скатилась. Скажешь, не мне тебя учить… но всё же, Инна, я интересную жизнь прожила и ни о чём не жалею. Да, родни нет, но подруг сохранила. Теперь, когда мы вступили в осень жизни, так сказать, я могу эти жизни по периодам разложить. После детства период влюблённостей, череда замужеств, рождение детей, потом, увы, разводов, у некоторых браки и разводы повторяются…» Инна захохотала: «Ну, по части череды ты в этой компании вне конкуренции!» «Ну да, первый брак в двадцать один, четвёртый в сорок шесть. Трудности выбора. Зато период рождения детей пропустила. А у подруг дети растут, внуки появляются, а мы теперь приближаемся к зиме, периоду ухода. Теряем сверстников. Тогда главными для нас были здоровье и достаток, а из чувств любовь». «Так и сейчас то же самое» «Нет. Сейчас главное дружба. Для меня, не имеющей родных, это безусловно. У тебя вот тётка есть…»

«Да, Римма единственная моя родственница». «Вот о ней я хотела с тобой поговорить. Что-то неладное творится у моих подруг, но говорить со мной они об этом не желают». «Не выдумывай, всё у них путём. Я вчера у Риммы была, она в порядке. Алик не в духе, но это у него часто. Знаешь же его деток, они сызмальства приучены папаше нервы мотать…»

Света вздохнула: «Значит, и тебе не говорят». «Не говорят – и не надо. Не грузись, Свет!» «Да как не грузиться! Это продолжается несколько лет. Оля, которая лет сорок дальше дачи не выезжала, вдруг в Калининград улетела. Потом со знакомыми по даче в глушь какую-то неизвестно зачем. С бывшим мужем и его дочерью какие-то встречи непонятные – к чему? Ну ладно, девочка хорошей оказалась, теперь уже породнились. Но потом вдруг в Москву Оля сорвалась, и это в то время, когда Танечка в больнице. Несколько дней отсутствовала, и опять молчит. Мы успокоиться не успели, и вдруг какая-то непонятная родственница нагло поселяется в её доме. Да ещё беременная! Да ещё хамка! Я боюсь, что Олю в очередной раз как-то облапошат». «Ну, если Римма с Аликом в курсе, они не позволят». «Ага, то-то в прошлые разы не позволили. Нет у Оли ни мужа, ни сына, ни жилья. Осталась у неё только собственная жизнь. А если и её отберут? Инна, если Оли не будет, вся наша компания распадётся. Ну да, в заботе об Оле – мой шкурный интерес. Я боюсь одинокой старости. Помнится, когда у меня родители друг за другом ушли, я только у неё спасалась. Квартирка у неё малюсенькая, Сашенька небольшой тогда был, но всегда ещё кто-нибудь из детей Асоянов, Андреевых, Савельевых. И я в расквашенном состоянии. Посижу в этом гвалте – и отмякну. Как нам без неё? Оля – она такая. Всех этих детей она из болезней выхаживала, уроки с ними делала, в случае каких-то семейных катаклизмов первая бросалась взрослых мирить, кормить, успокаивать. Я бы никогда не стала общаться с Проничевой, не простила бы Алика, но ради Оли терпела Таньку, а к Алику и его несчастным детям даже привязалась. А уж они всегда считали Олю главной роднёй, называли себя ольгинскими». «Как-то это грубо звучит. Ну, сказали бы тёти Олины». «Это такое историческое наименование. Мы, ну, наша компания, все себя так звали. От Проничевой пошло. В том доме, где Оля жила, к коммунальной квартире одну комнату занимали три старушки, их все звали монашками и считали сёстрами. Одна лежала парализованная, другая только в окошко выглядывала, а третья, самая младшая из них, их обслуживала. Ей уж за семьдесят было, такая вот ровесница века двадцатого. Бабуля кроткая, её соседи обижали, а она им противостоять не могла, а Оля всегда за неё вступалась. Вот она ей о себе рассказала. И не сёстры они, и не монашки. Рядом с их домом, на углу, где газон, раньше большой дом стоял с верхним деревянным этажом, он в конце пятидесятых сгорел. До революции там был Ольгинский детский приют трудолюбия. Туда сирот помещали, учили их труду, в основном, сельскохозяйственному. Вот эти бабули, тогда ещё подростки, из воспитанниц были. Когда приют закрыли, детей поменьше в детдома вывезли, а больших оставили как бы в общежитии. Так они и прожили там лет сорок. А после пожара им в ближайшем доме комнату дали. Вот Проничева и ржала, что у Оли тут и приют, и трудолюбие. Чуть что, командует детям: «В приют!» А они и рады. Детки её дома почти ничего не делали, а у Оли как миленькие и готовили, и посуду мыли, и младших на горшок высаживали. Мы тоже тогда себя ольгинскими звали. Помню, Савельев, Тани Якушевой муж первый, он не с нами учился, а на два курса старше, так свысока по поводу своей компании: мы одной группы крови! А Таня ему в ответ: а мы тоже, и не в переносном смысле, а в прямом. У нас у всех была вторая положительная, вот кроме шуток! У детей по-разному, а у нас, у однокурсниц, а ещё у Алика и у Вити, вторая. Считали, что и у Оли, а оказалась какая-то она не такая…» «Прикольно. У меня, кстати, тоже вторая, наверное, поэтому я в вашу компанию влилась. Но это вторая по распространённости группа. А что касается Олиной крови, она ведь теперь банк пополняет. Так что нет поводов для волнения. И не сравнивай тех старух со своими однокурсницами, другой уровень образования, материальный уровень другой». «Я вот сейчас, когда с теми старухами почти сравнялась, стала бояться, что останусь в одиночестве, если с Олей что-то случится».