Скоро послышалось кудахтанье тетеревов, потом хлопанье крыльев — шумный подъем птиц с земли.

Вот один черный тетерев летит прямо к нам. Приблизившись к чайнику, он вдруг повернул в сторону и сел на дальнюю высокую березу. Потом подлетел к нему второй, третий… Они о чем-то по-своему разговаривают: кыт-кыт-кыт… Смотрят на чайник, вытягивая шеи. Мне показалось, будто они говорят о нем: «Какая, мол, это дурная птица!»

Я слежу за дедом. Он и не собирается стрелять.

— Давай пальнем, — шепчу ему.

— Далеко, не достанем, — ответил он.

Посидев недолго, тетерева шумно поднялись и улетели, так и не приблизившись к чайнику.

— Да, тетеревов обмануть трудно, — разочарованно протянул дедушка.

Потом мы вышли из шалаша, сняли чайник. Принесли в нем ключевой воды и вскипятили чай. На этот раз дедушка заварил чай кистью брусники…

ПЕТЛЯ

Перевод М. Мухачева

Случай этот произошел давно. Тогда у меня над верхней губой не только усов не было, но даже и пух еще не начинал пробиваться.

И ружье я имел не такое, как теперь, не тульскую двустволку, а пистонку, которую мне подарил почти ослепший в старости дядя.

После каждого выстрела приходилось засыпать через ствол порох, потом запыживать, поверх класть дробь и снова запыживать. Если не подстрелишь зайца с одного выстрела, а только подранишь, то хоть кричи ому вдогонку: «Постой, подожди, косой, пока ружье перезаряжу!»

Но и эта пистонка в ту пору доставляла мне много радости…

Как только выдавалась свободная минута, я спешил в лес. Конечно, в чащу я тогда не забирался, а ходил по опушке да порой заглядывал на Бабье или Пиголово болота. Но обычно шел с охоты ни с чем. Лишь однажды удалось мне подстрелить голубую сойку. В тот день я возвращался домой, не прячась за огороды, а гордо шествовал по улице: глядите, мол, я и в самом деле заправский охотник!

Вот тут-то посреди деревин меня и остановил старый охотник — дядя Мирон.

— Кто, думаю, шагает по улице, задрав нос? — Показывая белые зубы сквозь небольшую округлую черную бороду, улыбнулся он. — А это, оказывается, ты — будущая гроза медвежьих берлог. Как-нибудь мы сходим с тобой, и я покажу тебе, где водится настоящая дичь.

Дядя Мирон исполнил свое обещание: дня через три он сам зашел за мной и повел в лес.

Лиственные рощицы в низинах голые, деревья похожи на большие метлы. Миновав ольшаник, мы поднялись на бугор. Отсюда начинался дремучий сосновый бор.

Дядя Мирон присел на пенек, закурил.

— А ты будешь большой — не кури, — сказал он мне. — Не советую тебе табаком баловаться, особенно в лесу. Сам не заметишь, как искру обронишь, а там, глядишь, и пожар случится. От огня может пострадать все живое: звери и птицы — либо погибнут, либо уйдут дальше. Это всегда помни. Курить каждый раз я останавливаюсь, а если понадобится развести костер, вокруг очага копаю канаву и, уходя, засыпаю золу землей.

Я внимательно слушал поучения дяди Мирона. Он покурил, вытряхнул на пенек пепел из трубки, затушил тлевшие остатки табака и, когда мы отошли, еще несколько раз обернулся назад: не горит ли?

— В старое время, — продолжал он, — когда я был таким же, как ты, безусым юнцом, здесь, можно сказать, на каждом шагу из-под ног вылетали тетерева и глухари. А лес-то какой был! Что ни сосна — не обхватишь…

Действительно, кое-где среди кустарника и мелколесья попадались раскидистые смолистые сосны и плотные кусты можжевельника — остатки старого дремучего леса.

Я поглядывал на дядю Мирона: он вроде бы совсем не интересовался поисками дичи, а словно вышел прогуляться.

— Стой! — старый охотник порывисто дернул меня за плечо. — Слышишь?

Я остановился и прислушался. Где-то неподалеку, с правой стороны, послышалось хлопанье крыльев. Через некоторое время оно повторилось. «Что такое?» — подумал я.

Дядя Мирон, видимо, сразу догадался, что к чему, мигом повернулся и быстро зашагал в сторону шума. Я еле поспевал за ним.

Мы протиснулись в можжевельник. Там, запутавшись лапами в петле, билась большая, похожая на пеструю курицу, птица. Завидев нас, она еще сильнее захлопала крыльями.

Дядя Мирон взял ее на руки, осторожно высвободил из петли. Нога у птицы была изодрана до крови.

— Сынок, живо принеси-ка жидкой смолы и тонкую сосновую пленочку, — поторопил он.

Я с радостью поспешил выполнить просьбу старого охотника.

— А теперь будь доктором, — пододвинулся дядя Мирон поближе. — Смажь пленку смолой и оберни ею рану на лапке.

Он ловко держал птицу, прижав ее крылья. Я не понимал, для чего это нужно. Ведь осталось только свернуть пленнице голову и подвесить к поясу…

Когда я залепил птице лапку и мы выбрались из кустов, дядя Мирон подбросил ее вверх. Она взмахнула крыльями и тяжело взлетела на ближайшее дерево. Старый охотник прищурил в улыбке глаза и погрозил пальцем:

— Будь умнее, больше не попадайся!

Пестрая птица, словно благодаря за дарованную свободу, два раза прокричала: «Чык-лок, чык-лок». А потом шумно снялась с дерева и улетела.

— Видел? — лукаво подмигнул дядя Мирон. — Это глухарка.

Я растерянно смотрел на старого охотника. С минуту он молчал, что-то обдумывал. Лицо его помрачнело.

— Кто же это наставил здесь петель? — грозно вылетело из его уст. Он тут же выхватил из-за пояса топорик, срубил с ветки петлю и пинком отшвырнул в сторону.

— Невелика хитрость ловить глухаря в петлю, — сокрушался дядя Мирон. — Так, неровен час, их можно переловить всех, и на развод ни одного не останется. Ладно, что вовремя мы появились, а то не миновать бы глухарке котла.

Не успели мы забыться, как снова наткнулись на задушенную петлей птицу, которая была намного больше первой. Ее черное блестящее оперение переливалось все-ми цветами радуги, вокруг глаз и ушей горели красные каемочки.

— Эх-хе-хе, какой красавец глухарь загублен! Ему бы летать да распевать по весне перенятую от своих сородичей брачную песню, прославлять ею наши леса, — вздохнул дядя Мирон.

В тот день мы порубили, наверное, с десяток веревочных и проволочных петель.

ДОЖДЛИВЫЙ ДЕНЬ

Перевод М. Мухачева

Еще задолго до открытия летне-осеннего сезона мой приятель Никита стал навещать меня. Он почему-то переживал больше, чем я, и разговоры вел только об охоте. А ведь ружье-то заимел всего года три-четыре назад.

Мы отправились с ним на старицы, которых много пораскидано вдоль Малой Кокшаги. Вышли с вечера, чтобы опередить своих коллег-любителей. Нам предстояло прошагать около двадцати километров. Если идти с отдыхом, то как раз можно успеть к рассвету, что нам было и нужно. А об охоте на близких старицах мы и не помышляли: там на каждую утку десяток охотников наберется.

Еще при выходе из дома мы почувствовали: будет дождь. Но возвращаться не хотелось. Поглядывая на сгущающиеся облака, мы все же верили, что распогодится. Однако не прошли и пяти километров, как на нас упали первые холодные горошинки. Облака потемнели, дождь разыгрался сильнее. Мы часто останавливались то под одним, то под другим деревом.

— Гляди, а небо-то, как решето, прохудилось! — забеспокоился Никита.

— Раз начало есть, то и конец будет, — обнадежил я приятеля.

К счастью, дорога оказалась песчаной. А по сырому песку идти гораздо легче. Собаки были сначала веселыми, но вскоре приуныли. Поджав мокрые хвосты и поминутно стряхивая с себя капли, они семенили рядом.

Половину пути мы прошли лесом. Впереди показались луга. Дождь хлестал уже как из ведра.

— Хорошо бы нам под стогом укрыться, — зябко поежился Никита.

Я ответил ему знакомым изречением:

— Утро вечера мудренее, поживем — увидим…

В лугах мы наткнулись на большой стог. Сначала пристроили собак, а потом залезли сами под свежее душистое сено. Теперь нам и дождь — не дождь, ведь крыша над нами толстая.