Григорий Петрович рассказывал, словно листал книгу своей жизни. И с каждой новой страницей этой книги Чачи все сильнее тянулась душой к Григорию Петровичу. Вот он дошел до последней страницы, и, забыв про собственные невзгоды, Чачи почувствовала к нему такую глубокую жалость, которая, бывает, становится началом более нежного чувства…
Стенные часы пробили четыре раза.
— Теперь я, пожалуй, прилягу, ненадолго, что-то ко сну клонит, — сказал Григорий Петрович. — Разбуди меня часа через два. А ты посмотри картинки вот в этой книжке или еще как-нибудь скоротай время.
Григорий Петрович дал Чачи большую книгу в толстом переплете, а сам пошел в спальню, повалился на кровать и сразу заснул. Он чувствовал себя совсем больным, так как уже несколько ночей почти не спал.
Оставшись одна, Чачи убрала со стола, вымыла посуду, подмела в комнате. Потом взяла книгу.
Каких только картинок не было в этой книге! Больше всего Чачи понравились картинки, изображавшие разных зверей и птиц. Вот сумели нарисовать — как живые! И что-то написано, наверное, что-нибудь очень интересное… Но Чачи не умела читать.
Чачи закрыла книгу и села возле окна. В окно ей видно ржаное поле. Рожь поспела. Поле колышется, будто ходят по нему волны. Посреди этого желтого моря, темнея то тут, то там, видны сжатые полоски. На поле, как муравьи, копошатся люди. В эту пору и стар и млад — и мужчины и женщины — все в поле. Жнецы, наклонившись, захватывают рожь в горсть, срезают и, набрав сноп, кладут его в ряд, поддерживая колосья серпом. По густой ржи срежешь две-три горсти — и сноп готов. Такую густую рожь Чачи приходилось жать, когда она нанималась работать к богачам. На полосках бедняков густая рожь не родится, там даже васильки не цветут, а зеленеет лишь один полевой хвощ…
Солнце понемногу закатилось за гору. По тропинкам, проложенным среди ржи, женщины потянулись с поля в деревню. Они спешат, чтобы успеть приготовить ужин, загнать во двор скотину. Раньше и Чачи приходила с поля пораньше, чтобы управиться по хозяйству. «Ты молодая, — говорила мать, — ноги у тебя резвые, иди-ка, а я пока еще несколько снопов сожну». Как-то теперь будет мать справляться в страду одна? Пошла ли она сегодня с Япушем жать? Не приключись с Чачи такой беды, она бы тоже сейчас была на полосе… «Боже, боже, за что ты послал мне такую судьбу? Зачем я только родилась на свет?!»
Догорел закат, пастух давно пригнал стадо в деревню, все жнецы уже возвратились с поля, а Чачи все сидела у окна.
Сгустились сумерки. Смолкли на улице голоса. Деревня заснула. И только далеко, на горе, кто-то наигрывал на свирели грустную мелодию. Эта мелодия наполняла сердце какой-то необъяснимой тоской. У Чачи из глаз потекли слезы…
В соседней комнате, кашлянув, глубоко вздохнул Григорий Петрович, скрипнула кровать, и снова все стихло. Чачи посмотрела в глубину комнаты. Темно. Тихо… Лишь стенные часы покачивают своим длинным маятником и словно приговаривают: «Иди сюда, иди сюда». Тягостное чувство страха, какое испытывает человек в ночной тишине большого чужого дома, охватило Чачи. Наверное, сама тишина вселяет в сердце страх: так и кажется, что в каждом углу, в каждой щели кто-то тебя подстерегает…
Чачи встала.
«Почему так долго спит Григорий Петрович? Зажечь бы лампу… Где у него лежат спички?»
Она приоткрыла дверь в кухню. Там было еще темнее, еще страшнее.
Чачи попятилась, закрыла дверь и вошла в спальню.
— Григорий Петрович, — тронула она его за плечи, — вставайте…
— А? Что? — спросонок спросил он. — Зачем вставать?
— Григорий Петрович, я боюсь…
— Чего же ты боишься, Чачи?
Григорий Петрович в темноте коснулся руки Чачи. Рука была мягкая, горячая… Словно электрический ток пробежал по его телу… Он притянул Чачи к себе, крепко обнял и поцеловал в губы.
У Чачи перед глазами поплыли голубые и розовые круги, сердце тревожно и радостно замерло, ее охватила какая-то сладкая истома.
Чачи забыла и свое горе, и мать с отцом, и Макара Чужгана, и любимого своего Сакара — все забыла и обвила рукой шею Григория Петровича…
2
Александр Чужган с Яшаем объездили все окрестные дороги, останавливали и расспрашивали каждого встречного, заехали на стекольный завод — Чачи нигде не было, она словно сквозь землю провалилась.
«С горя да с испугу кабы не сотворила чего над собой. Один бог знает, что взбредет девке в голову…» — в страхе думает Яшай, и по его спине пробегает озноб. Теперь он кается, ругает себя, что выдал дочь замуж за Чужгана.
Когда-то бабка рассказывала ему одну историю, которую слышала от знакомого рыбака.
Этот рыбак жил в Аркамбале. Рыбачил он на Элнете зимой и летом и однажды, расставляя морды, задержался на реке допоздна. Наступила ночь. Ночь летом короткая, теплая. Рыбак не стал разводить костра и улегся спать под черемухой. Успел ли он заснуть, нет ли — только вдруг слышит свадебную песню. Немного погодя с элнетской горы спускается к реке большой свадебный поезд. В кибитке сидит девушка-красавица.
Остановилась свадьба на мосту. Девушка вышла из кибитки и запела!
Ветер веет над землею,
Шевелит в лесу листвою.
Средь лугов Элнет течет,
Извивается — течет.
Нынче белые цветы,
Не успев расцвесть, повянут.
Молодая моя жизнь
Раньше срока оборвется…
Пропела девушка песню и бросилась с моста в Элнет. Как только сомкнулась над нею вода, вдали пропел петух лесника — была ровно полночь. И сразу же исчез весь свадебный поезд…
Этому рассказу рыбака бабка всегда давала свое объяснение:
— Давным-давно один шайринский мариец насильно выдал свою дочь замуж в Тумеръял, за Элнет. Но когда свадьба ехала через реку, девушка прыгнула в омут. Превратилась она в русалку и теперь каждый год в день своей свадьбы выходит по ночам из воды и поет эту песню…
«Как бы Чачи так не сделала, упаси бог!» — думает Яшай.
Александр Чужган и Яшай вернулись в Лопнур лишь к вечеру. Не успели они закрыть за собой ворота, как откуда-то появилась Чужганиха и накинулась на Яшая:
— Крысы голые! Нет у вас стыда! Как у тебя хватило совести сюда явиться! Мало того, что твоя дочь нас опозорила, так еще ты приперся! Убирайся отсюда, видеть не могу твою харю!. Нечего сказать, хорошую вырастил дочку: мужа изувечила и сама убежала! Ой, боже, боже, я и не слыхала про таких распутниц…
— Ты, сваха, сначала выслушай, а уж потом ругайся. Я свою дочь ничему плохому не учил. Я сейчас другого боюсь: как бы она чего-нибудь над собой не сделала.
— Да пропади она пропадом! Пусть твою дочь бог накажет, пусть земля ее возьмет!
Услышав такие слова, Яшай, уж на что был смирный мужик, не стерпел, закричал не помня себя:
— От меня моя дочь никогда не пряталась! Я ее по-человечески, как подобает, проводил со двора вместе с твоим сыном. За мной нет никакой вины. А если ваша сноха сбежала от вас, так в этом вы сами виноваты.
— Сноха, говоришь? Не сноха нам твоя дочь! Я ее теперь и на порог не пущу!
— Ну что ж, коли так, отдавайте ее сундук. Пусть она, дома живет.
Старик Чужган, который до сих пор безмолвно стоял в стороне, вмешался в разговор:
— Ни одной тряпки не отдам, еще с тебя взыщу… Все ваше барахло не стоит того, что мы потратили на свадьбу.
Эти слова еще больше раззадорили Яшая:
— Вы, вы виноваты! Из-за вас пропала Чачи!
А Чужганиха разошлась пуще прежнего:
— И сам ты жулик! И дочь твоя бесстыжая! У вас там, за Элнетом, ни одного хорошего человека нет!
Дальше Яшай слушать не стал. Махнув рукой, он вышел с Чужганова двора и по тропинке пошел в Кудашнур, к деду Левентею.
