Моркин усмехнулся:
— Ишь, какой инспектор явился.
— Говори, куда спрятал?
— Что?
— Водку!
— Хочешь выпить? Ха-ха!
— Где бутылка? И не ври, что спал.
— Да не вру я. Прилег на диван с журналом и задремал.
— A-а. ну тогда другое дело… — она пошла на кухню.
Моркин достал гармонь, сел на диван и стал наигрывать печальный мотив, думая о том, что жизнь его течет, как вода в мутном ручье…
В одно воскресенье ранней в тот год весны Моркин с женой возвращались из церкви деревни Сережкино. Шли помещичьим лесом, Моркин внимательно поглядывал на деревья, вздыхал и думал: «Вот и зима прошла…»
В лесу было тихо. Лучи мартовского низкого солнца едва пробивались сквозь частые стволы. Белые березы, похожие на вдов в белых платьях, стоят недвижно, печально опустив черные, еще безлистые ветки. Орешник тянется к солнцу своими густыми, словно волосы, ветвями. Под ногами блестят толстые корни, среди прошлогодней травы видны лужицы талой воды. Ели стоят, высоко вознеся свои кроны, словно гордясь тем, что и зимой они сохранили свой зеленый наряд. Снег, еще недавно белый, теперь почернел, как будто на него напала какая-то хворь. Дорога уже не блестит, став серо-матовой. На сером стволе рябины, как на ярмарочной рубашке, заметны желтые крапинки — пораженные места. На рябине поет-свистит скворец. Вот он сорвался с ветки, от толчка его красных лапок обломился тонкий конец ветки, упал на снег. И снова тихо в лесу.
Вечер еще не наступил, но в небе уже повисла луна. Если смотреть долго, она похожа на голову в разрезе, на ее контуре лоб, нос и рот…
Моркин шел неторопливо, — обходя небольшие лужи, которые к вечеру начали подергиваться ледком.
Жена, которая шла следом, сказала сердито:
— Ноги у тебя стали как бревна гнилые, шагай быстрее, темнеть начинает, а мне еще корову доить.
— Орлай Кости предлагал тебе с ними на подводе ехать, чего отказалась?
— По такой-то дороге трястись!.. Одни колдобины!
— Сама же говоришь — «колдобины», а велишь шагать быстрее.
Жена ничего не ответила.
Дойдя до середины леса, они услышали впереди голоса.
— Что, Дарья Петровна, лошадь завязла? — подходя ближе, спросила жена Моркина.
Дарья, которая вместе с мужем тщетно пыталась вытащить из мокрого снега подводу, ответила в сердцах:
— Дорогу совсем развезло!
По ее тону можно было понять ее мысли: «Сама что ли не видишь? Чего зря опрашивать?»
Орлай Кости вытер потное лицо, посмотрел на телегу, потом на учителя и сказал с просительной улыбкой:
— Петр Николаевич, не поможешь ли?
— Пожалуйста, пожалуйста! — Моркин ухватился за левую оглоблю.
— Только не запачкайся, — не утерпела жена.
Лошадь, почувствовав подмогу, фыркнула, уперлась передними ногами, рванула и пошла, но через несколько десятков метров снова оступилась в рыхлый снег, и снова пришлось ее вытаскивать. Пока проехали лес, застряли еще раза три-четыре.
— Ты, Петр Николаевич, наверное, устал, — сказал Орлай Кости. — Вот выедем на поле, там дорога получше пойдет. Между Сережкиным и лесом дорога неплохая была…
И верно, на открытом месте дорога была твердой.
— Садитесь, — пригласил Орлай Кости.
Жена Моркина села, а он предпочел идти пешком за санями.
Женщины затеяли разговор.
— Новый-то поп получше прежнего будет, — говорила Дарья.
— С чего ты взяла? — спросила жена Моркина.
Женщины разговаривали между собой по-русски. Орлай Кости, обращаясь к Моркину, мешает русские и марийские слова, Моркин отвечает ему только по-русски.
— Давненько не бывал ты у меня, Петр Николаевич, — говорит Орлай Кости.
— Времени нет, — отвечает Моркин.
— Слышала, — спрашивает Дарья, — Унур Эбат письмо Эману прислал?
— Он в Уфе сидит?
— В Сибирь его сослали, живет в каком-то Барабинске.
— Так ему и надо! Уж больно неприятный человек!
— Верно, верно.
— Его ведь тогда не одного угнали, только сейчас не вспомню, кого еще.
— С мельницы работника посадили.
— А тот где?
— Его две недели подержали и выпустили.
— Говорят, уряднику награду дали за то, что он тих бунтарей поймал.
— Не слышала… Может быть, и дали…
— Он, бывало, придет к нам, повесит шашку па гвоздик, а сам сядет за стол и ну жаловаться, мол, здоровья нету, и денег нету… Жалуется и вздыхает. Он сердцем болел, а пил крепко. Где он теперь?
— Кто его знает. В прошлом году переехал в город, и никаких о нем вестей.
— Дочку-то выдал замуж или нет?
— Вряд ли. Такое дело скоро не делается.
— Вон и у лавочника дочь на выданье, — Дарья подумала о своих дочерях и тяжело вздохнула. — Говорят, нынче выйдет, уж и жених есть.
— Кто ж такой?
— Помнишь, в позапрошлом году ученый приезжал, у лавочника на квартире стоял?
— Что-то не припомню…
— Ну как же! Его еще в Боярсоле чуть не убили!
— A-а, Эликов! Матвей Матвеевич Эликов! Помню, помню, он к нам заходил. Молодой такой. Где сейчас живет?
— В городе. А женившись, говорят, в Петербург с молодой женой переедет.
— Откуда знаешь?
— Лавочникова жена на радостях проболталась мельничихе, та — старостихе, старостиха сказала мне.
— Как говорится, значит, он еще не весь свой хлеб съел, потому бог и не допустил, чтобы его в Боярсоле убили.
— А тех из Боярсолы в каторгу сослали.
— Не зря говорится: от сумы да от тюрьмы не зарекайся, — сказала жена Моркина. — Просто диву даешься, что народ делает: ведь земского начальника хотели убить.
— Что вспомнила! Это давно уж было.
— Как давно? Года полтора, не больше. Примерно тогда же, когда убили наганского помещика.
— Пожалуй, что так. Время течет, как вода в Белой, и не замечаешь… Два года!.:
— А сколько времени прошло с тех пор, как приезжал батюшка?
— Какой батюшка? Сережкинский что ли?
— Да нет, из города батюшка приезжал. Помнишь, он еще молитвенники раздавал, а дети этих язычников книги изорвали и сложили в уборной? Я тогда чуть со стыда не сгорела, просто не знала, что и делать!..
— A-а, помню, по-мню, за день до этого наше гумно сгорело!
— Як тому говорю, что с приезда этого самого батюшки прошло самое малое три. года, а кажется, будто все это было только вчера. Говорят, что Яик Ардаш ребят подговорил?
— Что? — встрепенулась Дарья, зевнула и с шумом закрыла рот, как будто разгрызла орех.
— Яик Ардаш научил ребят разорвать молитвенники и сложить в нашей уборной. Ох-ох, погубил он свою голову. Говорят, повесили его в губернском городе.
— Может, врут…
— Не знаю, говорят. Не человек был, а собака, настоящий антихрист.
Дарья взглянула удивленно, но ничего не сказала. Жена Моркина обиженно вытянула губы и замолчала. Какое-то время обе тихо сидели на санях, прислушиваясь к разговору мужей.
Учитель, шагая за санями, говорил Орлаю Кости, сидевшему лицом к нему:
— Хочу купить лошадь Эбата. Лошадь хорошая. Я видел, как старик Орванче проезжал верхом.
— Хорошая, хорошая, Петр Николаевич. Покупай, не сомневайся, торопись, а то продаст другому. Эбат написал из Сибири, велел коня побыстрее продать, и выслать ему деньги.
Жена Моркина набросилась на мужа.
— Вот как! Оказывается, собираешься лошадь покупать!
Она слезла с саней, остановила мужа и, размахивая руками, продолжала:
— Ты ни во что меня не ставишь! Выходит, тайком от меня тратишь деньги? Хоть бы замкнулся о том, что собрался коня покупать. У-у, дерьмо!
Орлай Кости попридержал лошадь, но Дарья сказала:
— Поезжай, поезжай, не будем вмешиваться в их семейные дела, пусть их ссорптся.
— Неудобно бросить их и уехать, — возразил Орлай Кости. — Были бы простые люди, а все-таки учитель.
— Мы не в. овсе уедем. Отъедем и остановимся.
— И то верно, — согласился Орлай Кости. — Но-о, пошла! Конечно, хорошо иметь своего коня. Петр Николаевич это понимает, а вот жене его не понять.
— Э, куда им ездить-то? И без лошади могут прожить, жили же до этого…
