Однажды утром надзиратели заявились в камеру с обыском. Всех заключенных поставили в ряд. Больного учителя тоже. Он едва не падал, его поддерживали товарищи.

Один надзиратель проверял одежду, два других рылись в матрацах, переворачивали табуретки.

Под матрацем у Эбата лежала книга «Природоведение».

— Чья? — спросил надзиратель, схватив книгу.

Унур Эбат ответил смело.

— Моя.

— Как отвечаешь?!

— Моя, господин надзиратель.

— То-то!.. Кто дал книгу?

Книгу Эбат получил от старика-железнодорожника, и хотя его давно уже отправили в ссылку, он не стал называть имени, чтобы не прослыть в камере за фискала. Поэтому ан ответил:

— Получил с передачей.

— Врешь, сволочь! — надзиратель ударил книгой Эбата по лицу.

— Господин надзиратель! — воскликнул студент, — Вы не имеете права!

Лито надзирателя налилось кровью;

— Молча-а-ть!

Но студент продолжал, повысив голос:

— Не имеете права бить нашего товарища! Мы будем жаловаться!

— А, вам прана нужны?! Эй, Маньков, Григорьев, Газизов, бейте этих мерзавцев!

Проводившие обыск надзиратели кинулись на заключенных и принялись бить их рукоятками револьверов.

— Сам ты мерзавец! Товарищи, не потерпим, чтобы опричники глумились над нами! — крикнул студент.

Он и русский со скрипучим голосом кинулись вперед.

— Стреляйте! — закричал старший надзиратель и, стреляя, остудил к двери.

— Ложись! — крикнул учитель-чуваш и упал плашмя на пол. Рядом с ним упал Эбат.

В камере повисла тишина. Железная дверь захлопнулась. Эбат пошевелился и хотел что-то сказать, но учитель оборвал его:

— Лежи, лежи!

Тут открылся глазок, в нем показался конец ружейного ствола. Потом ствол убрался, послышался голос надзирателя:

— Эй, полишканты! Погодите, мы вас еще не так проучим. Это пока цветочки, а будут и ягодки!

Глазок захлопнулся. Все поднялись с пола, только русский, который со студентом бросился на надзирателя, остался на полу.

Студент принялся перевязывать окровавленную руку, но, заметив, что товарищ лежит неподвижно, наклонился над ним, потрогал залитое кровью лицо, потом, обрывая пуговицы на рубашке, раскрыл ему грудь. Послушав сердце, студент выпрямился, хотел что-то сказать, но не смог, лишь махнул рукой и, отойдя в угол, лег на нары.

Бородатые мужики, крестясь, тоже разбрелись по своим местам.

— Ну, теперь студента повесят, остальным — каторга, — сказал учитель-чуваш.

— Надзиратель человека убил, его самого надо повесить! — возразил Унур Эбат.

— Надзирателю все с рук сойдет.

— Из-за меня все получилось, вот черт! — с тоской проговорил Унур Эбат. — Надо было сказать, я же это «Природоведение» не прятал, там на первой странице написано: «Разрешено»…

— Эх, товарищ, не к книге, к чему-нибудь другому придрались бы. Ясно, что они шли нас зашугать…

Через час надзиратели унесли убитого.

После этого в камере потянулись томительные дни ожидания. Никто к ним не приходил, на прогулку не выпускали.

Однажды дежурный, который выносил парашу, передал разговор со стариком-надзирателем, который подмигнул ему и опросил:

— Ну как, буйная камера, дышите?

— Дышим помаленьку.

— Постарайтесь надышаться, на том свете, говорят, воздуху нету.

«Видно, всех повесят!» — заключил свой рассказ дежурный.

Его окружили, стали расспрашивать, требовать, чтобы он точно припомнил слова надзирателя. Но тут же открылся глазок, послышался надзирательский голос:

— Разойтись! Стрелять буду!

Все разошлись, повесив головы.

Рассказ дежурного камнем лег на сердце каждого.

Все знали: время такое — могут и повесить…

Студент сидел, качал свою раненую руку. Все молчали. Наконец, низкорослый рыжебородый крестьянин высказал то, что, наверное, думал каждый:

— Не нашли бы книгу, ничего бы и не было…

— Верно! — поддержал его другой.

— Из-за одного человека вся камера на смерть пойдет, — сказал третий.

И тут заговорили все разом, поднялся невообразимый гам:

— Унуров виноват!

— Нет, студент! Эго он непочтительно заговорил с надзирателем. Отсюда все и пошло.

— Оба они виноваты!

— Я не согласен из-за них свою голову в петлю совать!

— Никто не согласен.

— Верно, верно!

— Унуров виноват, пусть с него опрашивают. А мы не при чем.

— Так и скажем надзирателю!

— Вот дурак! Да разве надзирателю надо говорить! Надо прокурора просить!

— Вызвать прокурора!

— Так и скажем: не хотим ни за что ни про что помирать!

— Верно! Верно!

Открылся глазок:

— Кончай шуметь!

Рыжебородый быстро подошел к двери:

— Прокурора просим. Прокурора!

В отверстии показался револьвер:

— Вот вам прокурор!

Никто теперь не разговаривал ни с Эбатом, ни со студентом, все косились на них и шептались промеж себя.

Наконец студент не выдержал, спросил:

— Вы, бородачи, считаете себя политическими?

Все молча на него уставились.

Унур Эбат взглянул на исхудалое лито студента, его лихорадочно блестевшие глаза и встал рядом с ним.

Один крестьянин сказал:

— Знамо, политические.

— Не подходит вам такое высокое звание, — студент махнул рукой. — Даже уголовники не поступают так, как собираетесь поступить вы.

Тут все накинулись на студента:

— Нас «сознательностью» не охмуришь больше!

— Вместе с собой всех нас погубить хотите!

— Не выйдет!

— Вы двое виноваты, двое и отвечайте!

Студент слегка шевельнул простреленной рукой, скрипнул зубами от боли, проговорил:

— Вот дураки-то! Кому нужны ваши темные головы? Поймите, мы с Эбатом сами будем отвечать за себя и сваливать вину на вас не станем, Так что вам незачем просить начальство.

— Ого-о! — зашумели все.

Один сказал:

— Вы, главное, скажите, что остальные, мол, не виноваты.

— Эх вы, зайцы трусливые! — студент посмотрел на них с презрением. — Да начальство само видит, что вы готовы терпеть любые издевательства. Не будет оно вас обвинять в бунте.

— Так ведь дежурный сам слышал, что нам всем могилу готовят.

— А вы и поверили?

— Тут всему поверишь, — угрюмо ответил рыжебородый, но в его тоне слышалось смущение.

— Ты, дяденька, который раз в тюрьме сидишь? — спросил студент успокаиваясь и более мягко.

— Первый раз, и они все — первый, — рыжебородый показал на стоявших рядом мужиков.

— За что же вас посадили?

— Помещичью землю пахали…

— Выходит, когда пахал, самого царя не боялся, а тут испугался какого-то навозного червя-надзирателя?

— В тюрьме надзиратель главнее царя, — возразил мужик.

— В тюрьме надо так: даже если руки-ноги в цепи закуют, не теряй облик человеческий, не склоняя головы перед тюремщиками. Тогда ты действительно можешь называть себя политическим!

Студент еще долго беседовал с бородачами, пока рыжебородый не сказал, тяжело вздохнув:

— Так ты, браток, все-таки скажи начальству: на надзирателя, мол, не всей камерой бросились, а только двое. Ладно?

Студент чуть было снова не рассердился, но понял, что это бесполезно и лишь сказал:

— Об этом можешь не беспокоиться: я никогда не лгу!

— Ну, спасибо, оказывается, у тебя доброе сердце, — мужик низко поклонился студенту, за ним поклонились и остальные.

Студент еле сдерживался, чтобы не рассмеяться.

Вечером, в неурочный час, вдруг заскрипела железная дверь. Все вздрогнули, в ожидании чего-то недоброго смотрели на нее.

Но страхи оказались напрасными: арестантов просто вывели на прогулку. Обычно арестанты шли на прогулку без особой охоты: что за радость ходить в течение пятнадцати минут в затылок друг другу да слушать грубые о-крики надзирателя? Теперь же эти пятнадцать минут прогулки показались им чрезвычайно дорогим подарком. Три дня, как они не бывали на воздухе. Поэтому даже учитель-чуваш пошел вместе со всеми на тюремный двор.