ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ

Из Комы на русско-японскую войну ушли двадцать два человека. Трое вернулись живы-невредимы, одиннадцать не вернулось совсем, остальные пришли искалеченные. Во многих хозяйствах некому стало работать, поэтому бедняки засеяли меньше, чем в прежние годы. А тут еще озимь погибла от морозов… Уже с осени люди начали есть желуди и древесную кору. К рождеству перерезали скот, весной несколько человек умерли от голода. Несмотря на это, подати взимались как и прежде. Кугубай Орванче прямо так и объявил старосте, когда весь народ согнали в караулку.

— Не уплатишь подать, продадим скотину, самовар.

— Скотины у меня нет, есть чужая, Эбатова, лошадь. И ту думаю прирезать.

— Продай лошадь, уплатишь подать и недоимки, которые за тобой числятся.

— Чем же я стану платить?

— Да говорят тебе: лошадь продай!

— Так ведь не моя лошадь, чужая. Ты же староста, сам знаешь: лошадь Унура Эбата. Да если бы моя была, и то не стал бы продавать лошадь ради подати.

— Ого! И ты смеешь мне это говорить?

— Чего ж не сказать, коли сами меня к тому принуждаете…

— Повтори-ка свои слова!

— И повторю!

— Эй, десятский, пойди-ка сюда!

— Что такое, староста?

— Вот этого старикашку отправь в волость, в чижовку, и запри покрепче.

— За что ж ты меня в тюрьму сажаешь? — удивился Кугубай Орванче.

— Молчать! Ты свое уже сказал, теперь помолчи.

— Нет, ты скажи — за что?

— Ну, ну, хватит! Десятский, уведи его!

Писарь под диктовку старосты написал какую-то бумажку, староста отдал ее десятскому:

— Отдашь дежурному.

В камере, куда втолкнули Кугубая Орванче, сидело трое: один за кражу краюхи хлеба, другой за то, что избил урядника, третий за то, что оказал сопротивление, когда у него конфисковали имущество за неуплату страхового платежа.

— Здравствуйте, — сказал Кугубай Орванче, когда дверь за ним захлопнулась. — Темно-то как, нет ли лампы?

Длинный арестант, лежавший в углу, ответил:

— Нет.

— Как же так?

— Да уж так, — человек отвернулся к стене и замолчал.

Кугубай Орванче лег на лавку и тоже ни о чем больше не спрашивал. Кто их знает, что за люди.

Хотя Кугубай Орванче немало хлебнул на своем веку горя и в кутузке сидит уже в третий раз, сегодня он приуныл.

«Может, убийцы какие, — думал старик, прикрыв глаза и стараясь задремать. — Ну да ладно, что суждено, то и будет, поживем — увидим».

— Ух, кровопийцы! — услышал он вдруг и открыл глаза.

У зарешеченного окна сидел человек, обнаженный по пояс, и при свете луны давил на своей рубахе вшей.

— Кого так свирепо ругаешь? — спросил один из арестантов. — Уж не урядников ли?

— Разве ж это ругань для них? Для урядников это, можно сказать, похвала.

— A-а, ну разве что так… — немного помолчав, тот же арестант неожиданно сказал — Как было бы хорошо, если бы этого проклятого Столыпина еще в прошлом году убили.

Человек, сидевший у окна, удивленно посмотрел и ничего не ответил.

Начинался буран. Окна в камере были одинарные, поэтому было хорошо слышно, как бушует ветер.

— Э-эх уплатил бы подать вовремя, сейчас горя бы не знал, — сказал человек без рубашки.

Немного погодя он надел рубашку, закурил, подошел к двери, прислушался. Вернувшись на прежнее место, сказал:

— Прошлой осенью в Уржумском уезде, в Вятской стороне, из двадцати двух волостей только в одной уплатили подать.

— И той не надо было платить, — отозвался сосен.

— Почему? — вступил в разговор Кугубай Орванче.

— Потому, — хмуро ответил арестант.

— Ну и что же там получилось? — спросил третий арестант.

— Исправник собрал пеших и конных стражников до ста человек и заявился с ними в деревню. Приказывает: «Отобрать у мужиков имущество и свести лошадей». Потом поехали по другим деревням, пока не приехали в Шурму. Про эту Шурму даже в газете было написано.

— В какай газете?

— «Волжский курьер», ее в нашей деревне учитель получал.

— Ну, приехали в Шурму, и что же дальше? — спросил Кугубай Орванче.

— Исправник, как обычно, приказал стражникам приступить к сбору податей, а сам лег спать. Просыпается, а перед домом, где он остановился, собралось народу больше тысячи.

Исправник, понятно, струсил, но не показывает виду, спрашивает строго:

— Что вам нужно?

Мужики в ответ:

— Нам ничего не нужно, но и ты нам не нужен, так что ушел бы ты отсюда.

— Уйду, если до полудня заплатите подати. Не то пеняйте на себя.

— Делай, что хочешь, платить не станем.

— Почему?

— Начальство не пропадет с голоду без наших денег. Да и не за что ему платить, — кричат из толпы.

Тут подходит к исправнику один мужик. Исправник побледнел, но не отступил. Мужик взял его за пуговицу мундира и говорит:

— Шел бы ты, господин урядник, домой к жене и детишкам.

— Что, что?

— Убирайся, говорю, и стражников своих уводи.

— Ты соображаешь, что такое говоришь?

— То и говорю, что лучше тебе убраться отсюда подобру-поздорову. До сих пор ты немало крестьянских денег заглонул, гляди, как бы теперь тебе не подавиться!

— Пшел вон! — исправник оттолкнул мужика и закричал:

— Если не заплатите подать…

— Не заплатим! — зашумела толпа.

— Все ваше имущество будет конфисковано!

— Не выйде-е-т! — ревела толпа.

Кто-то швырнул в исправника камень, кто-то угодил стражнику в голову.

— Стреля-ять! — крикнул исправник.

Но только трое или четверо стражников успели выстрелить, мужики бросились на них, избили, ружья отобрали. Десятка полтора стражников заявили, что они бросают службу, и тут же поснимали свои мундиры.

— А что же сделали с исправником? — опросил Кугубай Орванче.

— Тоже избили и посадили под замок. Потом мужики разобрали отобранное имущество и выпустили исправника.

— Говорят, что, когда стражник и хозяин сцепились из-за самовара, самовар был помят. Так начальству пришлось уплатить этому мужику два рубля денег, — сказал другой арестант. — В газете писали.

— Вот это здорово! — воскликнул Кугубай Орванче.

— Дальше — больше, приволокли шурминцы попа и заставили его отслужить молебен в честь победы над исправником.

— С попом это хорошо придумали.

— Так всегда надо бы делать, — сказал Кугубай Орванче.

— Попробуй сделай! Примчатся стражники, драгуны, живого места на тебе не оставят.

— Да и в Шурме, наверное, тем дело не кончилось.

— Еще бы! У начальства ведь не один исправник…

— Не в исправнике дело, исправник — мелкая сошка, то ли дело — Столыпин… — снова заговорил тот, что уже начинал речь про Столыпина.

Так как Эман уехал в дальний город, старому Кугубаю Орванче некому было принести хлеба и табаку.

Амина послала соседскую девочку узнать, не приехал ли Эман. Та, вернувшись, вызвала Амину на крыльцо и сообщила:

— Эман еще не вернулся. Один мужик вышел из тюрьмы, говорит, что там дедушка Орванче сидит голодный.

Амина знала, что если она отнесет передачу старику. то мать с отцом потом будут, ругать ее.

«Будь что будет», — решила она в конце концов и, уложив в котомку хлеба, масла и ватрушек, пошла в тюрьму.

— Кем тебе арестант доводится? — спросил дежурный десятник.

— Тебе какое дело?

— Ты, Девка, не огрызайся: раз спрашиваю, значит, есть дело. У меня приказ: от посторонних ничего не принимать, передачу могут носить только родственники. Так кем ты доводишься этому самому Кугубаю Орванче?

— Дочь. Да передай поскорее, он голодный сидит.

— Не торопись: поспешишь — людей насмешишь. Сначала посмотрим, что принесла.

— Чего там смотреть! Еду принесла.

— Та-ак, во-первых, значит, хлеб, во-вторых, — ватрушки, в-третьих, — масло. Ладно, оставь. Все это передавать разрешают.

— Ты, дядя, сейчас отнеси ему еду, он же голодный.

— Передам, передам.